Евгений Анташкевич - Хроника одного полка. 1915 год
Вдруг он увидел на мостках не Наташу, а Малку… и в голове моментально сработался план.
Введенский сошёл с поезда, прошёл в штаб, обнаружил, что там никто его доклада не ждёт, по крайней мере, не интересуется подробностями, время было три с половиной часа пополудни, и он пошёл в «Бельведер». Барановский встретил его молчаливым полупоклоном, повторил в точности вчерашний заказ, от денег отказался, положил на мельхиоровом подносе конверт и ушёл. Введенский раскрыл – в конверте лежал ключ и записка с адресом квартиры, недалеко от его дома, где он снимал комнату у вдовы. Он сунул ключ в карман, а в конверт положил сто пятьдесят рублей и пошёл по указанному адресу. Двухэтажный дом с крыльцом и навесом напоминал ему, как и весь Седлец, его Тамбов. Он открыл ключом дверь и оказался в тёмных сенях. Он открыл дверь в комнаты, в гостиной было сумеречно и прохладно, в две внутренние комнаты были открыты двери, и в одной из них стояла Малка. Она смотрела на него меньше секунды и ушла в кухню. Введенский вышел в коридор и из гремящего носика умывальника вымыл руки и лицо. Когда вошёл в гостиную, стол был накрыт закусками, и стояла бутылка домашней водки. Помня, что Малка не говорит по-русски, он тоже не стал ничего говорить. Малка налила рюмку водки, Введенский выпил и закусил. Малка налила ещё, встала и пошла в спальню, дверь не закрыла, и Введенский услышал шорох платья.
Утром Введенский гладил Малку по лбу и щекам, Малка куталась в одеяло и смущалась, а Введенский продолжал её гладить. Он смотрел в её открытые глаза и напевал, то гладил её лицо, то щекотал под одеялом, Малка смущалась и хихикала, а он напевал:
Вечерком красна девицаНа прудок за стадом шла;Черноброва, смуглолица,Так гуськов своих гнала:Тега, тега, тега,Вы, гуськи мои, домой!Не ищи меня, богатый:Ты постыл моей душе.Что мне? Что твои палаты?С милым рай и в шалаше!Тега, тега, тега,Вы, гуськи мои, домой!Для одних для нас довольно!Всё любовь нам заменит.А сердечны слёзы больноЧерез золото ронить.Тега, тега, тега,Вы, гуськи мои, домой!
Малка перестала хихикать, сдвинула чёрные брови, она внимательно смотрела, она сжала под одеялом кулачки на груди и слушала и вдруг сорвалась, вскочила с кровати, и босая и голая, заплясала, закружилась, подняла руками волосы, будто сушить, и запела:
Тега, тега, тега-а-а!..
Введенский увидел при свете её танцующую фигурку, гибкую и эластичную, кожу, матовую и смуглую, роскошные вьющиеся чёрные волосы; огромная сила выбросила его из-под одеяла, он дико заорал:
– Те-е-га-а-а!!! – и бросился к ней.
Они плясали и плясали и выдохлись. Малка повисла у Введенского на шее, уткнулась носом ему в ключицу, потом посмотрела в глаза тем первым прямым взглядом и поцеловала в губы.
После завтрака холодной курицей и яичницей с жареным луком и красным перцем, выпив чёрного кофе, Введенский, поцелованный и оглаженный любящим влажным взглядом, был нежно выпровожен за дверь. Он ничего не заметил, только увидел, что его сапоги блестят, начищенные.
Корнет томился целый день в штабе, вечером заглянул в «Бельведер», чтобы высказать благодарность, но разговор начал Барановский, он спросил, где пан офицер предпочитает ужинать: «здесь или дома», сначала Введенский замялся, а потом поделился, как со старым другом:
– Яблочко, пан Барановский, надкушенное, и лет ему уже пятнадцать… – Он хотел добавить, что, мол, это ничего страшного, что это его устраивает, что наряд он Малке обязательно приобретет на её вкус, но увидел, что Барановский сошёл с лица и поджал губы.
– Пся крэв! – прошипел он. – Ккуррва! Это им так не сойдёт! – Он осклабился Введенскому извиняющейся улыбкой и вернул пятьдесят рублей.
На квартире Малка ждала с ужином.
* * *Разминулись всего на несколько часов. Уже после приезда в Шавли Аркадий Иванович Вяземский узнал, что ротмистр фон Мекк благополучно вернулся в полк. Аркадий Иванович с благодарностью подумал про Евгения Ильича Дрока, который, со свойственным ему спокойствием, высказался, что Вяземский может ехать в отпуск и ни о чём не беспокоиться, что барон не подведёт и вернётся вовремя.
Аркадий Иванович сидел неудобно на самом краешке полки, смотрел в окно и старался не слышать стонов раненых. Ранеными вагон санитарного поезда и весь поезд был заполнен. Воздух, несмотря на несколько открытых окон, стоял ядовитый от лекарств. Это было большой удачей – сесть в санитарный поезд, потому что отпуск, разрешённый Алексеевым, был всего две недели.
После вручения наград Дроку и фон Мекку Алексеев неожиданно поинтересовался домашними делами Вяземского, оказалось, что он знал, что супруга Вяземского на сносях. Этой осведомлённостью Алексеев подтвердил слух о том, что своими войсками он руководит лично и, как шептались, «вручную».
Вернувшись из штаба фронта в полк и посоветовавшись, решили, что сразу уезжать двум офицерам нельзя, и Вяземский отпустил фон Мекка, чтобы самому отбыть в середине мая. Отпуска были разрешены двум офицерам полка. Дрок отказался без объяснения причин. Вяземский решил, что возьмёт с собой денщика Павлинова.
Комендант железнодорожной станции Шавли долго перебирал листы назначений и, поджав губы, отрицательно поводил головой. Когда Аркадий Иванович уже ощутил душевную пустоту оттого, что сегодня он из Шавли не уедет, в кабинет вошёл военный чиновник медицинского ведомства и подал бумаги:
– Санитарный поезд Союза городов, номер…
Вяземский не расслышал номера, но увидел, что комендант что-то записал в большой толстой книге. Чиновник сел на стул, широко расставил ноги и повесил фуражку на колено. У него был вид очень уставшего человека.
– Слышал, у вас ждут отправки два генерала?.. – спросил он.
– Да, – ответил комендант, – оба в Москву.
– Это хорошо – и что генералы, и что в Москву… – отреагировал чиновник.
Вяземский удивился, чиновник это увидел.
– Значит, пойдём без задержек! – И он обратился к коменданту станции: – Да, господин комендант, у нас в операционном вагоне сломалась динамо-машина, пока что нет света, надеюсь, в дороге починим, хотя это не факт, поэтому, если у вас есть уже прооперированные, ампутированные… там, и так далее, в первую очередь заберём их.
– Где стоите?
– У чёрта на куличках!..
– Понятно, шестой тупик. Сколько возьмёте? Триста возьмёте?
– Нет, только двести, в Вильно отстегнули два вагона…
– К погрузке готовы? – Комендант задавал вопросы и не поднимал головы, а чиновник этого и не ждал. У Вяземского сложилось впечатление, что они, и комендант и чиновник, расстались только вчера, но он понимал, что это такой поток. Кончив оформлять бумаги, комендант попросил взять в поезд отпускника с денщиком. Чиновник согласился, только добавил:
– Но уж вы, господин подполковник, не обессудьте, место найдём, но без особых удобств. До Москвы?
Вяземский кивнул.
– Тогда прошу следовать за мной!
На железнодорожной станции Шавли встречались и расходились потоки пополнений, раненых и военных грузов. Первые разгружались, вторые грузились, третьи бывало, что и задерживались. Паровозы стояли под парами, составы по-живому подрагивали.
Перейдя уже через многие пути, обходя толпы раненых и колонны маршевых рот, чиновник остановился, вытащил из шаровар фляжку и протянул её Вяземскому:
– Коньяк, шустовский!
Вяземский не успел сообразить и отказался.
– Ваше право, – сказал чиновник, оглянулся по сторонам и глотнул. – Усталость, знаете ли! – И он представился: – Комендант санитарного поезда, а заодно главный врач Шаранский Вениамин Иосифович!
Вяземский тоже представился. Денщик Павлинов, следовавший за ними, сглотнул слюну, ему не предложили, и они пошли дальше. Уже почти выйдя к шестому тупику, где стоял санитарный поезд Союза городов, Шаранский оглянулся на Павлинова и сказал:
– Ты уж, голубчик, подсоби, ежли фельдшерам чего понадобится, договорились? Уж не отлынивай! В отпуске отдохнешь, доберёшь своё!
У врача был такой, несмотря на форменную одежду, гражданский вид, что Клешня позволил себе просто «агакнуть».
Когда поезд тронулся, раненые перестали стонать, но когда состав разогнался и пошёл ровно, отовсюду снова стали слышны стоны. Мимо Вяземского прошли сёстры милосердия, одна пожилая, другая помоложе, обе похожие на монашек, с блестящим металлическим ящичком в руках, они кололи раненых морфием, тех, кто особенно громко стонал. Вагон был целиком заполнен ампутированными. Главный врач Шаранский предложил Вяземскому разделить с ним купе, но Аркадий Иванович и тут отказался: доктор на ходу одну папиросу прикуривал от другой, и от него уже сильно пахло спиртным. От других докторов тоже. Сначала Вяземскому это показалось странным, что врачи-хирурги пьют, но когда он всмотрелся в их глаза, то увидел, что там зияет пустота, что они смертельно устали и что многие из-за усталости едва держатся на ногах. Тогда Аркадий Иванович подумал, что врачам простительно, потому что они каждый день отрезают смерть, отделяют её от жизни или пришивают жизнь, а от такого количества смертей не грех загородиться – она затягивает. Снимая у двери своего купе шинель, Шаранский оговорился, что один из хирургов обязательно не пьёт, потому что дежурит на экстренный случай. Потом выяснилось, что хирургов на весь состав всего три.
