На день погребения моего - Томас Пинчон
— Ненависть? Нет, я не знаю, что это, — возражал он, в смятении рассматривая свои обнаженные формы в ее зеркале, — разве что твоя...
Такие плавные представительные изгибы — это мог быть нарциссизм, но нет, это был не он. Киприан смотрел не в зеркало, а на нее. Сначала она думала накрывать зеркало, когда они были вместе, но выяснилось, что это не имеет значения. Он с обожанием поднимал глаза только на Яшмин, пока она не приказывала ему направить взгляд куда-то в другую сторону.
— Нет, — шептал он.
— Ты ответил «нет» мне? Я задам тебе такую трепку...
— Я не позволю тебе это сделать, — тем же шепотом.
Она округлила плечи, зная, что это движение особенно его возбуждает.
— Ну да. Подставляй непослушную задницу. Сейчас же, Киприан.
— Нет, — хотя его маленькие руки в глянцевых перчатках томно тянулись к пуговицам на брюках, он повернулся и медленно снял их, спустил перед ней, оглядываясь через плечо.
Он думал, что знает, что такое страсть. Но это был непрерывный взрыв, то и дело достигавший невыносимой бризантности. Но он терпел, не столько потому, что это была ее воля, сколько из-за того, невероятно, что это стало ее потребностью. Как он мог не удовлетворить ее потребность? Это казалось слишком нелепым, хотя доказательства были повсюду. Она вела себя, словно влюбленная девица. Она приносила Киприану охапки цветов и экстравагантное белье. Она расхваливала его, когда он не слышал, и кто-то мог счесть эти похвалы излишне пространными. Стоило ему опоздать на свидание лишь на несколько минут, и она уже дрожала от волнения, едва не плакала. Никакие формальные жестокости, которые она могла бы придумать для его наказания, не могли заставить его забыть о ее искренней потребности, словно он действительно застал ее врасплох в момент уязвимости.
— Я так давно живу с этим проклятием, — признавался он ей, задыхаясь, почти в слезах, он быстро выяснил, что принимает этот тон, соответствующий падению к ее ногам, в поисках определенности, — разве мог я представить, что кто-то вникнет в обстоятельства, будет соответствовать требованиям столь точно...столь достойно...Полковник Кеуч был жесток, по крайней мере пока у него была эрекция, Тейн довольствовался властью и подчинением, все эти желания я мог понять, но, но...
— Прежде чем ты перестанешь в этом нуждаться, — сообщила она ему, — если это когда-нибудь произойдет, ты больше не будешь воображать, ты будешь верить.
Ее удивляла мелодраматичность собственного голоса, она не совсем верила в то, что говорит, но ее глаза так горели. Жестоко, мягко говоря. Если не считать одного туриста в Вигане, чьи слова могли быть частично заглушены странным сэндвичем с жареной картошкой, вероятно, это было наиболее романтичное признание из всех, которые ему когда-либо делали.
Он всё еще пытался понять. Можно смотреть на Лондон в сумерках с вершины колеса обозрения Эрлс-Корт, смотреть, как по очереди зажигается свет в окнах и задергиваются шторы. Это происходило за всеми окнами в поле зрения, общее явление, как звезды на небе, инверсия власти — жен над мужьями, учеников над учителями, солдат над генералами, черномазых над белыми, старый закономерный порядок вещей над его головой, революция в терминах желания, а здесь, у ног Яшмин, кажется, были лишь задворки — очевидная или сакраментальная форма вещи...
— Не придавай этому слишком духовную форму, — предупреждала она, хотя, вероятно, предназначалось это главным образом ей самой и касалось ее нелепых надежд по этому поводу. — Ты ведь знаешь, это нравится твоему телу, — неласково ударив его, — не только лишь частям твоего тела, привыкшим к подобному обращению, но, мало помалу, по мере твоего обучения, можешь быть уверен, это полюбит каждый квадратный дюйм твоего тела, каждый волосок, оставленный на месте или выдернутый с болью, каждый изголодавшийся нерв...
— Ну вот, снова, — она ткнула багровым ногтем, и он резко вздохнул, не совсем от боли. — Ты думаешь о мужчине. Расскажи.
— Да, — он не стал бы настаивать на слове «любовь», но что еще можно было испытывать в это мгновение? — О мужчине, это правда.
— Да. Не о каком-то определенном мужчине?
Он некоторое время помолчал:
— Нет. Стандартная тень — солидного телосложения, полагаю... Это не значит..., — он повернулся к ней, влекомый волной неприкрытой нежности.
— Даже не думай, что я остригу волосы и сделаю для тебя дилдо, Киприан.
— Я не мечтал бы даже попросить. Или умолять, — словно не в силах сопротивляться, он добавил: «Конечно, если бы я мог внести какие-то изменения, волосы, знаешь ли, гардероб, макияж и тому подобные вещи, которые кажутся тебе более привлекательными...»
Она рассмеялась, делая вид, что рассматривает его в свете канделябра:
— Конечно. Ты почти моего роста, у тебя тонкая кость, твои черты достаточно изящны, но мозг под ними, боюсь, заполнен чем-то, что намного превосходит обычные заблуждения парней о чарах женского пола. Такой, как есть, ты не сможешь обмануть даже наименее проницательного из моих друзей.
— А такой, каким мог бы быть?
— Я— твоя наставница? Тогда иди сюда.
Поздно ночью они лежали вместе, смотрели на огоньки, движущиеся и неподвижные, отражающиеся в каналах.
— В чем ты сомневался? — прошептала она. — Я любила женщин, так же как ты любил мужчин...
— Вероятно, не «любил»...
— ...и что с того? Мы можем делать всё, что способны себе представить. Разве мы — не предвестники грядущего мира? Правила поведения — для умирающих, не для нас.
— Не для тебя, уж точно. Ты смелее меня.
