На день погребения моего - Томас Пинчон
Ее глаза расширились и как-то потемнели:
— Он спас мне жизнь, и не один раз.
— В таком случае, надо мне тоже как-нибудь тебя спасти и посмотреть, что будет.
— Он хотел, чтобы я передала тебе вот это, — Яшмин протянула Киприану что-то вроде школьной тетрадки, потрепанной, с выцветшими красками. «Книга Масок».
Немного замешкавшись, Киприан взял у нее тетрадку.
— Он именно так и сказал, что это для меня? Или ты просто хочешь от нее избавиться?
— Киприан, ну что мне с тобой делать? Ты ведешь себя, как идеальная сука.
— Да.
Вдруг у него перехватило дыхание.
— Это...уже поздно. Ничего. Я не спал.
Кивая на кровать:
— Как видно, ты тоже.
— А, — выражение ее лица изменилось. — Конечно, мы с Рифом трахаемся, мы трахаемся в любую свободную минуту, мы — любовники, Киприан, во всех смыслах, которые ты никогда не допускал. И что с того?
Его нутро раздирало от страха, желания, надежды, которой нельзя было сопротивляться. Он редко видел ее столь жестокой.
— Но я бы выполнил...
— Я уже знаю.
— ...всё, что ты приказывала...
— «Приказывала». О, неужели выполнил бы? — она подошла ближе, взяла его дрожащий подбородок большим и указательным пальцами в перчатках. — Тогда, возможно, если будешь вести себя хорошо, в один прекрасный день, в одну изысканную ночь мы позволим тебе восхищаться нами со стороны. Надеюсь, ты будешь сдерживаться надлежащим образом, бедняжка Киприан. Совсем беспомощный.
Он молчал, встретился нею взглядом, отвернулся, словно перед лицом опасности, которую не мог вынести.
Она рассмеялась, словно только сейчас телепатически прочла его вопрос.
— Да. Он знает о тебе всё. Но он не так прост, как я. Как бы тебе не захотелось его. — Он продолжал молча смотреть в пол. — Скажи мне, что я ошибаюсь.
Он рискнул еще раз быстро взглянуть на нее. Ее глаза неумолимы. Она по-прежнему держала его голову одной рукой, а другой ударила его по лицу, это удивило их обоих, потом еще раз, несколько раз, в его ноздри ударил аромат перчаточной кожи, улыбка медленно захватывала ее лицо, пока он не прошептал то, что она хотела услышать.
— Хммм. Ты не должна даже смотреть на него без моего разрешения.
— А как насчет его собственного...
— Его собственного чего? Он — Американец. Ковбой. Его представления о романтике начинаются и заканчиваются мною на спине. Ты для него — диковинка. Могут пройти годы, прежде чем он найдет на тебя время. Возможно, никогда. А пока ты будешь страдать, полагаю.
— Как насчет «Добро пожаловать обратно, Киприан, так приятно видеть тебя живым» и так далее?
— Так я себе это и представляла.
— Хочу сказать — я всего лишь перешел на другую сторону улицы за пачкой сигарет, а ты...
Он кивнул на красноречивые простыни, его взгляд был безутешен. Достаточно безутешен, как он надеялся.
— Ты ушел, — сказала она, — когда не должен был уходить. Что я должна была чувствовать?
— Но я думал, мы договорились...
— Разве.
А потом воцарилась та особая тишина, и что-то странное случилось со временем, хотя они были теми же людьми, которые в прошлом году ступили на борт парохода «Иоанн Азиатский», в то же время они были двумя абсолютно другими людьми, у которых не было ничего общего, хотя они находились в одном городе, не говоря уж об одной комнате, но что бы ни было между ними, сейчас это углубилось, ставки были выше, опасность того, как много они могут потерять, стала ужасающе, неоспоримо очевидной.
В масштабах обычного рабочего дня самоуважение Киприана было почти уникально для повседневного поведения джентльмена, хотя оснований для него редко было больше, чем у новорожденной мошкары размером с ресницу. Коллеги с неизменным удивлением узнавали, что он избегает высшего общества, у него действительно не было фрака. Хотя Киприан с удовольствием делал замечания относительно нарядов и внешности других, сам он часто много дней не брился и не менял воротнички, полагая, что чуть ли не невидим в глазах общественности. Сначала Деррик Тейн, подобно другим кураторам, думал, что это позерство...
— Кто, малыш К. Л? Брось, Лейтвуд, в таких обносках ты не очень-то пользуешься спросом на рынке желания, сильные мира сего будут рыдать у твоих ног, если ты сделаешь что-то со своими волосами, например.
— Неправильный я содомит, боюсь, — лишь бормотал в ответ Киприан, у человека более тщеславного это можно было принять за самоуничижение. В глазах большинства его знакомых его страсть к сексуальному унижению — его особой чувственности — плохо сочеталась с тем, что можно назвать религиозным забвением себя. Потом на сцену вышла Яшмин, осмотрелась, и за одно биение пульса, просто элегантно взмахнув запястьем, поняла, на что она смотрит.
Надежда пробудилась неожиданно, в своей жизни в этот момент она почти не могла ее себе позволить. Но разве не рисковала она в казино Ривьеры, делая гораздо более крупные ставки? Изо дня в день разбиваясь в лепешку еще более бессмысленно, ища спасение в шифрах и органах власти, когда ты всё более склонна смириться с пригородными нарративами и заниженной зарплатой — каковы были шансы найти кого-то еще, так же стремящегося выйти за пределы, не очень-то это осознавая? Из всех людей это оказался Киприан. Дорогой Киприан.
Потом еще и начало происходить что-то действительно странное. Многие годы Яшмин была обязана мириться со страстями, которые направляли на нее другие, довольствуясь минутными развлечениями, предпочитая, подобно зрителю на представлении фокусника, не знать подробности этих трюков. Видит Бог, она пыталась быть хорошей девочкой. Но рано или поздно ее терпение заканчивалось. Один раздраженный вздох — и очередной поклонник с разбитым сердцем барахтался в эротической трясине. Но сейчас, после возвращения Киприана, впервые что-то изменилось, словно после его чудесного воскрешения что-то обновилось в ней, хотя она отказывалась произнести, что именно.
Мужчины не представляли особых трудностей — все ее достопамятные победы были связаны с женщинами. С легкостью научившись вызывать желание у лондонских продавщиц и надменных студенток Гертона, Яшмин сейчас была приятно удивлена, узнав, что тот же подход действует
