Охота на либерею - Михаил Юрьевич Федоров
— Ключи-то хоть не потерял, недотёпа?
Егорка протянул связку.
— Держи. — Окольничий сунул ему в руки факел и повернулся к двери.
На этот раз долго возиться не пришлось. Очевидно, он уже вспомнил, какой ключ к какому замку подходит. Наконец, распахнув настежь дверь, шагнул в подземное хранилище, велев Егорке держать факел повыше. Они огляделись.
Помещение сначала казалось небольшим, и лишь потом Егорка разглядел, таким оно выглядело из-за того, что было почти полностью заставлено сундуками и завалено книгами и толстыми свитками, на округлых боках которых виднелись какие-то письмена.
— Вот оно, приданое царёвой бабки, — торжественно произнёс окольничий.
Он подошёл к ближайшему от дверей сундуку и ласково погладил его по крышке:
— Здесь хранятся сочинения великих эллинов. Ты знаешь, кто такие Пиндар, Аристофан, Полибий?
— Полибия знаю, — встрепенулся Егорка, услышав знакомое по разговору с Глебом имя.
— Конечно же, не знаешь, — не слушая его, сказал окольничий, — да откуда тебе их знать? Их даже из бояр вряд ли кто знает. Им бы всё больше на саблях рубиться, пьянствовать да людей губить. А книжную мудрость почитают уделом священников. Глупцы.
— Про Полибия мне Глеб рассказывал, — произнёс Егорка, — а Пиндара[65] Аристофаном[66] я не знаю.
— Были, были такие люди, — сказал Иван Трофимович, — жили они много веков назад, но память о себе оставили в этих свитках. Память на все времена.
— А что они там написали? — поинтересовался Егорка.
Но окольничий его не слушал:
— А в том сундуке — латиняне. Цицерон[67], Вергилий[68], Светоний[69].
Егорке казалось, что Иван Трофимович говорит не по-русски, настолько обильно его речь бьша пересыпана чужими, неизвестными именами. Но окольничий говорил о них с теплотой, как о близких родственниках.
— А вон там направо в углу семь сундуков — из Казанской добычи. Государь велел после взятия Казани собрать все книги и свитки, что уцелели при грабеже и отправить в Москву. Правда, с тех пор заняться ими было недосуг. Смотрел я как-то — там всё больше басурманским письмом написано. Но это ещё бы ничего, знающие люди в Москве есть. Но некоторые книги попадаются — и не разобрать, то ли каракули детские, то ли письмо неведомое.
— А зачем они нужны, если всё равно никто прочитать не может? — робко спросил Егорка. — Может, они и не нужны совсем?
Окольничий посмотрел на него, как поп на еретика:
— Не нужны? Да ты знаешь, за сколько тысяч вёрст отсюда находится земля, в которой они написаны? Думаешь, татары зря их у себя хранили? Нет, нужны они нам, нужны. И если сейчас никто не может прочитать, что здесь написано, значит, надо найти такого человека, который сможет. Эх, с этими набегами всё никак руки не доходят. Ну ничего, татар отобьём, поищу таких людей. Посланникам нашим скажу, пусть там, в басурманских землях, поспрашивают. Авось найдут кого. Конечно, найдут.
Егорка почтительно слушал своего наставника. Иван Трофимович замолчал, вздохнул и, открыв сундук с римскими свитками, стал в нём копаться. Достав несколько, удовлетворённо хмыкнул и сказал:
— Публий Корнелий Тацит[70]. Хорошо про германские нравы писал. И сейчас полезно почитать. Возьмусь на досуге. А ты на вот… — Окольничий покопался в сундуке. — Возьми русскую книгу, не так давно из Литвы привезена. И в грамоте поднатореешь, и новое узнаешь.
И он протянул Егорке увесистый фолиант в обложке из толстой кожи:
— Про устройство мира здесь, как учёные люди видят.
Видя, что факел скоро погаснет, а Егорка просто заскучал в подземелье, коротко бросил:
— Осознал, какие сокровища?
И, не дождавшись ответа, добавил разочарованно:
— Да откуда тебе… Тяму не хватает[71], мал ты да мудрости книжной не знаешь. Ничего, поумнеешь ещё. Пошли обратно. А то придётся в потёмках рыскать.
Глава 9
БРАТ ГИЙОМ
Москва, начало весны 1572 года
Брат Гийом добрался до Москвы в начале весны. Тепло пришло раньше, чем обычно, и днём с крыш уже вовсю текло, а ночью некрепкий морозец схватывал зернистый снег непрочной плёнкой ледяной коросты. Москва-река взбухла, надулась, но ещё не вскрылась, угрожая в любой момент взбудоражить горожан пушечной пальбой лопающегося под напором талых вод льда.
Ещё при подходе к Москве коадъютор решил, что появляться в стольном городе в образе богомольца не следует. Уж больно он намозолил всем глаза в Новгороде — вдруг да напишет тамошний воевода в Москву, что есть такой странный человек в драном валенном сапоге, который оставляет после себя писанные богомерзкой латынью нехорошие письма, где указано всё — и сколько войск в городе, и как они вооружены, и сколько пушек на стенах. Тогда всех странствующих, пришедших поклониться святыням, Разбойный приказ будет хватать с особым тщанием, а что схваченные под пыткой молчать не будут — это само собой. Никто ж не молчит.
Вот и поменял иезуит ещё вёрст за пятьдесят от Москвы свои приметные валенные сапоги, один из которых был изодран волком по дороге на Новгород. Новые сапоги на нём были — только что из-под валяльного стана, сшитые суровой просмоленной ниткой, и подбитые от начинающейся весенней слякоти толстой бычьей кожей.
Неприметный свой тёплый кафтан, перепачканный землёй и навозом, сменил он на добротную одежду из некрашеного сукна. Новый кафтан был не столь тёплым, как прежний, но для весеннего времени годился. На первой же ночёвке пришил он внутри левого рукава потайной карман для стилета. На голову купил крепкий треух из заячьей шкурки. Мех неноский, быстро вытирается, но ему ведь надолго и не надо. Потеплеет — он его продаст или просто выбросит, чтобы не таскать обузу.
После приобретения новой одежды денег у брата Гийома почти не осталось, но это его не беспокоило. Достаточно добраться до Москвы — и деньги появятся в количестве, достаточном для выполнения возложенной орденом задачи. В этом он не сомневался.
Москва встретила его обгорелыми развалинами, кое-где белели уже свежими брёвнами новые срубы, над которыми поднимались в тихом воздухе длинные прямые сизые дымки, устремлявшиеся в небо наподобие стрелецких пик. Только сейчас брат Гийом осознал, насколько сильно пострадал город.
Где же ему остановиться? Те москвичи, кто сумел отстроить своё жилище, если кого и приютят, то лишь своих близких — бродящие вокруг люди им ни к чему. Идти в церковь? Там тоже вряд ли приютят: каменных церквей в Москве немного, а деревянные после татарского набега ещё не восстановили. А уж постоялые дворы — и подавно. Впрочем, ему ведь не надолго —
