И на дерзкий побег - Валерий Николаевич Ковалев
Действо началось с «Песни о Сталине», исполненной местным хором. Песню встретили бурными овациями администрации и жидкими хлопками остального зала. После на сцену вышел сам Козин в сопровождении аккомпаниаторов, его встретил гром рукоплесканий. А когда они смолкли, и наступила тишина, в воздухе полился душевный, мягкого тембра голос:
Когда простым и нежным взором
Ласкаешь ты меня, мой друг,
Необычайным, цветным узором
Земля и небо вспыхивают вдруг.
Веселья час и боль разлуки
Хочу делить с тобой всегда.
Давай пожмём друг другу руки
И в дальний путь на долгие года…
— проникновенно выводил он под фортепиано и гитару со скрипкой.
С последними словами зал взорвался аплодисментами, певца несколько раз вызывали на бис. Затем поочередно исполнились «Калитка», «Осень», «Пара гнедых», встреченные с не меньшим восторгом.
Когда же концерт закончился, артисты удалились за кулисы, а начальство покинуло зал, в одном из средних рядов обнаружили труп одного из лагерных «авторитетов» с торчавшей между лопатками финкой. Не все внимали высокому искусству.
Через неделю Шаману пришла посылка из Москвы, о чём вечером сообщил дневальный по бараку. Рыжий тут же сходил на почту, вернулся радостный, осторожно поставил на шконку средних размеров фанерный ящик. Крышка была вскрыта (посылки проверяли). «Налетай братва», — сделал широкий жест.
Василий, бывший у друзей вроде завхоза, стал доставать из ящика содержимое: солидный шмат завернутого в бумагу сала, две качалки «краковской», несколько банок сгущенки и консервов, столичный батон и десяток пачек папирос. Посылки в бараке получали многие, у кого имелись родственники, их содержимое делили между устоявшимися группами.
Пока удэге нарезал сало, колбасу и хлеб, Шаман, привалившись в глубине к стенке, читал в свете коптилки обнаруженное в ящике письмо.
— Сука! — ударив по стене кулаком, громко выругался.
Все обернулись, — в чем дело?
— На, читай, — протянул Лосеву тетрадный листок.
Николай взял листок в руки, придвинулся к коптилке.
Ольга, так звали жену Шамана, писала, что вышла замуж за военного интенданта и вместе с ним уезжает в Прибалтику. А посылка — её последний привет.
— М-да, — аккуратно сложив, Николай вернул листок Шаману. — Что поделаешь, Паша. Крепись.
— Все они, бабы, такие, — матюгнулся Трибой. — Я со своей тоже развёлся. Правда, перед войной.
После того как немного перекусили (Шаман отказался), Василий отнёс посылку на сохранение дневальному.
Через несколько дней в лагере произошел трагикомичный случай. Когда утром бригады повалили в столовую на завтрак, горячей пищи там не оказалось. Возмущенные бригадиры вломились на кухню и обнаружили в одном из варочных котлов старшего повара из приблатненных по фамилии Карапетян.
— Хавайте меня, мужики! — истошно завопил армянин. — Я проиграл всю утреннюю закладку!
Делать этого естественно не стали. Вытащили и долго били.
Прибежала внутренняя охрана, едва отняла. Стонущее тело уволокли в больничку. Причитавшуюся же кашу так и не выдали. Пожевав хлеба с чаем, матерясь, люди ушли голодными.
Этим днем, несмотря на крики и брань конвоя, все бригады работали тихой сапой. Выработка упала наполовину. Кутовой рвал и метал, а Айдашев, усмотрев в действиях повара вредительство, возбудил против него уголовное дело. Спустя месяц в лагерном клубе состоялся выездной суд. Карапетяну добавили к прежнему сроку ещё пять лет. Социалистическая справедливость восторжествовала.
В апреле подули влажные ветры со стороны моря, принеся первое дыхание весны. И в одну из таких ночей со стройки, где работали в три смены, сбежало трое заключенных. Были они из блатных, имели немалые срока, один — вор в законе, погоняло[92] имел Хрипатый, родом из Якутска.
Они пробрались на стоянку у ворот, где находились грузовики, завели один, разогнали и сшибли вышку с часовым. Вырулив на уходящий к югу зимник, «студебеккер» врубил фары и унесся в поднявшуюся метель.
Днем из Магадана прибыл летучий отряд «вохры»[93] на аэросанях. Гудя винтами, отправился в погоню. В зоне же провели грандиозный шмон, впрочем, не давший особых результатов, и арестовали нескольких блатных из барака сбежавших. Ими занялись Айдашев с прибывшим из управления следователем.
Через трое суток отряд вернулся. За санями на волокушах — два трупа в инее. Тела сбросили рядом с вахтой — для устрашения бригад, следующих мимо на работу и обратно. Хрипатого среди них не было. Он словно в воду канул.
Весна между тем все больше вступала в свои права. Температура воздуха повышалась, снег стал ноздреватым и проседал. На реках и озёрах голубел лёд, сопки укутались туманом. В первых числах мая по небу к северу потянулись птичьи стаи, зазеленела молодой хвоей тайга, солнечных дней стало больше.
Спустя неделю (было воскресенье) в барак, где жила бригада Лосева, утром, после завтрака зашел дневальный из штаба.
— Кто тут у вас Узала?!
— Я! — обернулся от печки Василий, смазывавший солидолом кирзовые ботинки. На них недавно сменили начавшие промокать валенки.
— Быстро дуй на вахту, к тебе отец приехал.
— Вот так раз, — переглянулись Шаман с Трибоем, сидевшие рядом на корточках и дымившие цигарками.
Удэге быстро сунул квач[94] в банку, вытер руки тряпкой и поспешил за дневальным. Вернулся счастливчик вечером, незадолго до отбоя. С собой принес небольшой мешок из сыромятной кожи.
— Вот, гостинец от отца. Угощайтесь, — протянул на шконку приятелям.
Лосев взял, раздёрнул завязки. Внутри был изрядный кусок копченого мяса и пяток вяленых рыбин.
— Выходить на вечернюю поверку! — истошно заорал от двери дневальный. Спрыгивая с секций, заключенные повалили толпой к выходу. После неё поверки приятели вновь забрались на шконку — отведать доставленных гостинцев. Мясо оказалось сохатиной, рыба — кетой.
— Интересно, как это твоему батьке разрешили свидание? — утёр сальные губы Трибой.
— Подарил начальнику шкурку соболя и тот разрешил, — хитро прищурился удэге.
— Ну, что рассказывает? Как дела на воле? — сжевал свой кусок Громов.
— На воле хорошо, — заблестел глазами Василий. — Промышляет зверя, ходит по тайге, — потом огляделся, не слушают ли другие, и, наклонившись к друзьям, прошептал: — Теперь точно убегу.
— Ладно, — сказал всё это время молчавший
