Южный узел - Ольга Игоревна Елисеева
Пушкин понурил голову. Всё правда. Всё.
— Никогда сего нельзя ни забыть, ни простить. Ведь от них и могилы не осталось. Я их не оправдываю. Однако и правительству надо же иметь хоть начатки совести…
— Вы два дурака, — сказала им Аграфена Закревская, к которой Сверчок чуть не силком притащил друга после прогулки. — Почему государь должен дать вам возможность служить? Потому что вам этого хочется? Вы полагаете, у него в разгар подготовки похода только и дел, что вас пристраивать?
Она откровенно смеялась их несчастью и замешательству. Её послушать, так выходило, что ничего особенного не случилось. Но случилось!
Пушкин и Вяземский сидели в китайской гостиной графини, стены которой были забраны ориентальными шелками, а по углам стояли громадные фарфоровые курильницы.
— Бенкендорф оскорбил меня, — насупился Пётр Андреевич.
— Стреляться будете? — рыжие брови Венеры сошлись над переносицей. — Он вас не оскорбил, а правду сказал. Все как с цепи сорвались: война, война! — Закревская дружески взяла Сверчка за руку. — Фу! Какая ледышка! Гуляли без перчаток. — Поэт стиснул её пухлую белую ладонь так, что на подушечке остались следы его длинных ногтей. Но Аграфена даже не поморщилась. — Вас я ещё понимаю, вам надобны поэтические впечатления. А что надобно вам, князь? — она обернулась к Вяземскому. — Помаячить вблизи царской палатки? Обратить на себя внимание?
Тот случай, когда понимание обидно.
— Окажите правительству услуги на том поприще, на котором сильны, — отчеканила Аграфена. — На журнальном. Тогда вас заметят и поощрят.
Конечно, она была умна. Но Вяземский уже расположился дуться. Литераторы, как дамы, не прощают невнимания. А когда месть состоится, недогадливые мужланы только руками разведут: как? за что? За то самое, судари. За то самое.
— Мы уже больше не стремимся в армию, — сообщил как большой секрет Пушкин. — Мы поедем в Париж, даже без паспортов. В трюме корабля. Вот будет потеха! Натянем нос Чёрту Ивановичу!
Аграфена перевела взгляд с одного на другого.
— И ко мне вы пришли за деньгами? — невинно поинтересовалась она. — Полагаете, я заложу бриллианты, чтобы отправить вас туда, куда Николай Тургенев имел ум уехать ещё до всего?
Друзья были огорошены её язвительным тоном.
— Или вы равняете меня с доверчивой губернаторшей Воронцовой? — продолжала графиня. — Собрать сумму для вашего бегства в Константинополь. Бедняжка ничего не знала. Но незнание — не щит. Ведь не щит от злых языков, не так ли, Александр Сергеевич?
Пушкин заёрзал.
— Вообще-то, Аграфена Фёдоровна, — сказал, набравшись смелости, Вяземский, — мы надеялись, что ваша дружба к нам обоим подвигнет вас выхлопотать для нас у супруга паспорта на проезд.
Закревская зашлась искренним безудержным смехом. Неясно, правда, что её больше развлекло: само предложение или слово «дружба».
— Я могу это сделать, — отсмеявшись, сказала она. — Потому что Арсений Андреевич мне никогда не откажет. — И тут же погасила огонёк надежды. — Но не сделаю. Ибо это ударит по его карьере. Неужели вы думаете, что я стану рисковать ради вас положением супруга?
Вообще-то именно так они и думали. Тем более что поведение самой графини внушало подобные мысли.
«Не хочет терять статус», — решил Вяземский.
«Она продолжает оставаться неравнодушна к мужу», — удивился Пушкин.
— Господа, — сказала Аграфена, поднимаясь. — Я рада вашему визиту, но больше не могу уделить вам время. Мне жаль.
— Нам тоже. — Вяземский встал.
Но Пушкин продолжал сидеть и смотреть на Медную Венеру, точно увидел её впервые. Неужели она жалеет о своём семейном очаге? Да полно! Он давно холоден, затоптан и залит отнюдь не слезами.
— Вы, сударыня, очень странны, — наконец проговорил поэт.
— Не страннее многих.
* * *Её супруг, генерал-адъютант и министр внутренних дел граф Арсений Андреевич Закревский, работал у себя в кабинете. Ему дела не было до того, кто и зачем посещает Аграфену Фёдоровну. Романы жены, открытые для всех в свете, беспокоили его ровно настолько, насколько сама кающаяся время от времени Магдалина от них страдала.
Их отношения не могли быть поняты со стороны. Тем более теми, кто в надежде на снисходительную пылкость жён проклинал «дружбу тяжкую мужей» или делал вид, будто мужей вовсе не существует.
Между тем Арсений Андреевич очень даже существовал. И существовал безбедно. Настолько, насколько может быть безбеден министр, вынужденный охранять свою должность от посягательств. Он всегда трудился честно. Дежурным генералом Главного штаба, генерал-губернатором Финляндии, и теперь, когда его вознесли до министерского кресла. Но служба службе рознь. Трудно управлять полицией, если под боком есть другая — более высокопоставленная и привилегированная. Следящая за самими министрами!
Подойдя к будуару жены, граф по привычке трижды постучал в дверь ногой. Он был невысокого роста, плотный, заметно лысеющий и всегда терялся рядом со своей неземной половиной. Однако эти двое были трогательно преданы друг другу и умели прикрывать общее — ничем не поправимое — горе: одна — легкомыслием, другой — внешним равнодушием.
— Как ты себя чувствуешь? — Аграфена усадила Арсения в кресло. — Сейчас подадут горячего сбитня с пряниками. — Она никогда не упускала из виду, что он любит медовые, а мятные в рот не берёт.
— Кто у тебя был?
— Два сочинителя, — отмахнулась графиня. — Прошлое и… прошлое.
— Я очень рад, что ты не скучаешь, — кивнул Арсений Андреевич, взяв из её рук чашку, пахнущую липовым цветом. — Чего они хотели?
— В Париж, — беспечно отозвалась Аграфена. Её рука поигрывала кистями алого шёлкового шлафрока, накинутого поверх алого же британского неглиже.
— Ты так их и принимала?
Рыжие брови супруги сошлись к переносице.
— С каких пор тебя это смущает?
Арсений делано рассмеялся.
— Ты всегда и всех умела смутить, кроме меня. Иногда мне жаль, что я смущаюсь так редко.
Оба замолчали. Аграфена взяла руку мужа и стала перебирать его короткие пальцы. Что тут скажешь: три контузии — не шутка, и минутами Арсений едва ноги таскал. Но у них была дочь, и, несмотря ни на что, они хотели оставаться вместе.
— В Париж, говоришь? — Арсений Андреевич уютно скрестил туфли. — Озорничать? — Он даже не знал имён литераторов, но был уверен, что оба — отъявленные озорники. Разве с сочинителями бывает иначе?
— Они рвались в армию. Бенкендорф, кажется, посмеялся над ними. Запретил от имени государя. Возможно, чересчур грубо.
— Совсем обнаглел! И он, и его жандармы. Лезут во всё, мешаются у всех под ногами, а сами глупцы, пьяницы, распутники, бездельники… — министр не нашёл пристойных ругательств и от негодования начал притоптывать по
