Двое строптивых - Старшов Евгений
Другого рода "развлечением" стал допрос захваченных повстанцев. Началось всё дежурно, с общего дознания, чтобы остальным на примере первых стало страшно. Более продуктивным оказался раздельный допрос — предавать без свидетелей грекам казалось как-то легче. Правда, этому сопутствовали очень серьезные средства убеждения, вроде тисков с винтом для продавливания черепа или заостренной металлической пирамиды для зада, на которую "приземляли" сверху, при помощи привязанных к рукам и ногам веревок.
Все это, включая плетку из цепей, предназначенную для переламывания костей, железный ершик и щипцы для рта и языка, а также пояс святого Эразма с шипами изнутри и воронку святой Женевьевы для помещения внутрь организма многих литров тухлой воды, оказывало свое действие.
Показательную казнь пленных отсрочили до нападения на их схрон. Естественно, прибывших с пушками пригласили принять участие в облаве, чтобы дать возможность отомстить за вероломное нападение, пережитое в пути.
Отказались только те, кто подобно Гримальди чувствовал себя плохо из-за ран. Остальные радостно согласились, особенно Ньюпорт, хотя к нему до конца ещё не вернулся слух.
Лео, грезя о прекрасной Элен, не был склонен впутываться в очередную авантюру, которая запросто могла стоить ему головы, однако отказываться было как-то неудобно, но он дал сам себе слово быть осторожней. Кроме того, еще со времен дружбы с понтийским священником Афанасием в кочевническом рабстве Лео проникся симпатией к грекам, и откровенно недоумевал, почему здесь, на Родосе, они тратят свои силы и жизни на вражду к фактически единоверцам, вместо того чтобы вместе воевать против врагов Христа.
Карательный налет на выданное под пытками становище греческих повстанцев состоялся в ночь после окончания установки пушек. Застигнутые врасплох в древних микенских могилах, те ожесточенно оборонялись, после чего, видя неминуемый конец, продали свои жизни как можно дороже, взорвав свои пороховые запасы вместе с собой и крестоносцами. Торнвилль и Ньюпорт, на их счастье, были только здорово контужены, так что их на руках несли до Линдоса. Как оказалось, по сравнению с прочими эти двое еще дешево отделались.
Лео, помещенный в небольшой местный госпиталь, запивал неприятности родосским вином, в то время как снова потерявший почти весь оставшийся слух и опаленный порохом сэр Томас Ньюпорт велел орденским слугам отнести себя на место казни пленных греческих повстанцев и со злорадством смотрел, как те отплясывали "последнюю жигу" на орденских виселицах.
Прошли еще два дня, после чего экспедиция засобиралась обратно. Кое-кого из воинов, тяжело раненных в стычках, пришлось оставить в Пиндосе, а прочие, включая Гримальди, отъехали на пустых возах. Сэр Ньюпорт взгромоздился на воз с большим трудом. Предстояла долгая тряская дорога, однако рыцарь нипочем не хотел оставаться в "проклятом" Пиндосе.
Всех, и даже мрачного Ньюпорта, радовало сознание выполненного долга, ведь поручение великого магистра было выполнено. Пусть при этом пострадали люди, зато не пострадала ни одна пушка! Лео к тому же ликовал, предвкушая встречу с Элен. "Черт с ней, с ногой…"
…По возвращении Торнвилль на следующий же день прихромал к собору Святого Михаила — забирать портреты, но никого там не нашел. Оказалось, артель художников перекочевала в небольшую церковку по соседству, так что далеко хромать не пришлось, всего-то метров в пятьдесят-семьдесят от кафедрального собора.
Лео вошел внутрь; в нос ударили запахи краски и известки, а старый грек, первым заметив рыцаря, живо спустился с лесов, поприветствовал и торопливо побежал куда-то к выходу, но почти сразу вернулся. Он бережно неся какой-то сверток.
— Смотри, вчера закончил!
Торнвилль аккуратно развернул тряпицу — да, красота. Все ухватил художник, и исполнил прекрасно. Два небольших портрета практически не отличались друг от друга. По крайней мере, нельзя было указать, на котором Элен больше походила на себя.
— Чудесно! — восхитился юноша. — Отменная работа. Держи остальное!
Грек поблагодарил, поинтересовался, что с ногой.
— Так получилось. Мог и вовсе не прибыть, — не вдаваясь в подробности, ответствовал рыцарь.
— Понятно. Не живется людям в мире, а ведь могли бы.
— Думаю, что да. Но не хотят. Да и не от них это порой зависит…
День-два спустя Торнвилль, лучезарно улыбаясь, протянул Элен де ла Тур ее портрет. Та распаковала, посмотрела, сказала:
— Ты коварный. Вот зачем мы ходили смотреть росписи.
Странный оказался комплимент — скорее мягкий упрек, но Лео остался доволен. Он не мог выносить одного — равнодушия. Поэтому упреки его не огорчали.
Отдадим Элен должное — хоть пылкость и навязчивость Торнвилля были ей не по нраву, он никогда не слыхал от нее грубого слова или приказа отстать.
Конечно, скажи она это вслух, он вряд ли бы ее послушал, но ее молчание только придавало ему уверенности в том, что его осадные действия все же имеют определенный успех. Назвала коварным? Что ж, Торнвилль решил быть даже таким, если это помогает приблизиться к цели.
Однако портрет ее не пронял. И тогда Лео начал посылать ей любовные стихи, которые, хотя в целом и не любил, но, надо отдать должное, кропал сам и делал это лучше, чем можно было ожидать. Сказалось дядино обучение и любовь к угасшей греко-римской культуре.
Торнвилль не напрашивался на комплименты, но один раз Элен сама похвалила его, даже не выказав недовольства сравнением с роковой гречанкой Еленой, которое встретилось в стихе.
Это произведение выглядело примерно так:
Медновласой Елене хвалу я пою, Ее ты прими благосклонно, и пусть Взликует твой дух, услыша творенье мое. Да ничей злой язык не посмеет Хулу возвести на достойную Львицу, Чья любовь велика и безбрежна Как волшебное синее море. Тела ж такую красу уж нечасто Встретить возможно в мире земном… Так подобает воспеть вдохновенно Твою красоту и души доброту, Хоть и скуден язык человеков, Чтоб сей цели святой и великой Смог он достичь в полной мере. В сравненье с тобой не дерзает Пойти ничего в бренном сем мире. Карих глаз глубина поглощает, Соболиные брови изогнутым лукам подобны, Пламенеют любовью уста, Плоть святая горит вожделеньем, Перси зноем пышат, поцелуя прохлады моля, Налитые пылающей кровью — Что дороже мне их в этом мире? Не диво, что тезка твоя, Менелая супруга, Столь многих героев красою своею На игрища смерти подвигла — О том нам подробно Гомер возвещает. Но жаль, что тебя он не видел, однако: Тогда б героиню свою обессмертил Твоим бы он видом, но радостно мне, Что не тенью античных времен Ты встаешь предо мной, но живою, Из плоти и крови Еленой. Воспеть же тебя я получше Гомера смогу! Лишенный ума красотою твоей, Из души моей ран я елей источаю. Коварным меня назвала ты когда-то — Я это названье приемлю, но только скажу, Что любви в том вина, и об этом ты знаешь. Тебе написать я хотел бы еще, Но внутренний глас мой вещает, Что лучше умерить пыл страсти своей, Чем предстать пред любимою нудным. Побренчав на Овидия лире, ее отложу И, целованье послав, распрощаюсь на время С богиней своей, милою Львицей. Знай, верен тебе твой лев, И любовью по-прежнему пышет.
