Сергей Мильшин - Волхв

Костер разгорелся. В сгущающейся темноте его гуляющие всполохи становились ярче и насыщенней.

— Гори, Ярило, пали злые мысли, разжигай добрые. — Паромщик подкинул в огонь несколько веток. — Как тебя звать-то, парень?

Смагин не шевельнулся:

— Клёнка. А тебя?

— А я Верослав. Веру свою славлю, то бишь.

— Родновер?

— Вестимо. А ты?

— Христианин. Хотя, — Смагин задумался, — сейчас я уже начинаю сомневаться. Христианин ли?

— Значит, совесть в тебе не убили. Иначе не сомневался бы.

— Может, и так, — Клёнка понуро поднял плечи и скинул длинные руки на колени. — Скажи, от чего так? Почему мы, русичи, враждуем между собой? Предаем, следим, доносим друг на друга? А? Наши деды ведь не были такими. Что с нами случилось?

— Эх, парень, парень. Неужто, стал бы я в лесу жить, знай я ответ. Никто того не знает. Но только так я скажу, вера греческая недобрая, раз позволяет другим страдать, тем, кто с ней не согласен. И не наша она. Зачем тогда наших мучает, как врагов? Людей режет в подвалах, села жжет, как будто в них хазары живут, ведунов до пояса рубить велит. А что они плохого делают? Только то, что людей лечат, да обычаи наши блюдут. Те, которые еще пращуры наши Даждьбог да Перун установили. Знать, кому-то они помешали. Вместе с нами, русичами. Ну, не нравится им, что вольно живем, никому дань не платим, рабов не держим. Своих в обиду не даем. Вот через это нас, я так понимаю, сничтожить и хотят. Мешаем мы им.

— А кому им?

— Кому им? То я точно не скажу. Знаю только, что есть такие, и не добра они нам хотят, а погибели, через смирение. Когда ж такое было, чтобы правую щеку наши прадеды подставляли, ежели их по левой ударят. Наоборот, сразу в ответку били. Только потому мы на свет и народились и живем до сих пор и деток растим, что не дали они слабину. А то бы желающих много нашлось нас обидеть да в полон забрать. Не правильно это, словами все сказать не могу, а душа плачет за родичей, русичей. Вот заставляют нас чужую греческую веру принять. А по ней мы получаемся не вольные люди, а рабы Господа? Так?

— Ну, так. — Смагин чувствовал глубокую правоту перевозчика, но ум сопротивлялся, Не хотелось признавать то, во что веровал с детства. Староверы говорят — греческая вера недобрая, а чужая и злая. Но Христос же не учил злу, о добре проповедовал. Он видел поступки того же Никифора, часто осуждая его в душе, но думал, что это просто человек плохой, а то, что он несет людям, то верное, хорошее. Ведь в церкви на проповеди он говорил очень правильные слова, про добро, про смирение. Смирение! И то, что он раб Божий, не вызывало отторжения ранее. Действительно, кто он такой по сравнению с Господом, червь да и только. И только сейчас, слушая горячие слова Верослава, он впервые задумался, что, может, и правда, не все в греческой вере русскому человеку подходит.

— Получается, нас в рабство продали, а нашего мнения на то не спросили, — продолжал перевозчик рассудительным и твердым голосом. — Что это, как не предательство? Князья да бояре продали нас, внуков Даждьбога, гуртом попам, а мы и не вякни. Да когда ж такое видано было, чтобы вольного человека свои же взяли за шиворот да на невольничий рынок свели, как скота безропотного. А нам только мычать разрешили, да и то тихонько, что б никто не услышал.

Смагин поднялся и перевернул сапоги другим боком к костру. Вода в котелке начинала закипать. Мелкие пузырьки уже поплыли по ее вздрагивающей поверхности. Верослав извлек из котомки пучок сухих трав, среди которых Смагин разглядел и какие-то корешки, и кинул в воду. Потом достал туесок.

— Каша осталась, почти и не поел, — он плотней прижал берестяную крышку, поставил туесок поближе к костру и поднял глаза. — Ты не дал.

— Как я?

— Да как? Смотрю, повел дружинников прямо на логово рыси. Давно она там живет, как раз котята у нее недавно народились. Ну, думаю, похоже, знает куда идет. Откуда узнал-то?

— Да я не знал, повезло просто.

— Нет, брат. Просто так Боги никому помогать не будут. Значит, они на твоей стороне. Вот и подсказали путь. Просил же их помочь?

— Просил.

— Ну, вот видишь. А говоришь, случайно. Чего хоть искали-то?

— Книги. Я им сказал, что здесь где-то закопал.

— А книг здесь нет?

— Нет, конечно. Они у хорошего человека схованы.

— Уважаю. Что хоть за книги?

— Хорошие свитки, про славные дела наших предков. Я их из костра вытащил. Никифор объявил все наши старые книги дьявольскими и спалил на площади. А я успел две вытащить.

— А кто-то увидел и доложил, так?

— Похоже, так, — Смагин повесил голову и впервые задумался о том, кто бы это мог быть. По всему выходило, что любой мог, даже Куча Мамин. Но в такое верить не хотелось. Он тряхнул густой шевелюрой, отгоняя грустные мысли.

— Теперь таких, которые даже на своего брата готовы напраслину возвести, все больше среди христиан, — донесся до него голос перевозчика. Он наклонился вперед и заглянул в приоткрытый туесок. — Люди сильно переменились. Наши деды говорили: «Раньше люди были божики, мы — тужики, а после нас родятся пыжики». Как в воду смотрели. Готова каша. На ложку.

Смагин принял большой грубо выструганный инструмент и вспомнил родичей из Коломен, где почти все ели похожими ложками:

— Не все переменились, в селах по-прежнему по правде живут.

— То так, — не стал спорить с ним Верослав. — Но надолго ли? Если в леса на севере они не суются, то тут под городами скоро всех под одну гребенку причешут. А ты про какое село говорил-то?

— Про Коломны.

— Хорошее село. Родичи там что ли?

— Родичи.

— Ну, давай, помолимся перед трапезой.

Русичи опустили головы, и каждый зашептал слова своей молитвы. Смагин перекрестился, Верослав кинул на чело руницу. Потом кинул в костер щепотку каши — Яриле. Ложки с глухим стуком встретились в туеске.

После горячего и необыкновенно вкусного, как показалось Смагину, чая, начали укладываться. Перевозчик достал из котомки запасной мятль и кинул Смагину, который уже подмерзал в одной рубахе. Клёнка подхватил его и сразу закутался. Оглянувшись, он присмотрел подходящее место для ночлега и облегченно прилег на траву. Поерзав, подтянулся головой на бревно. Было жестковато, но терпимо. С другой стороны валежины расположился Верослав. Шумел тревожно лес, где-то в глубине чащи ухал филин, потрескивали догорающие головешки в костре. Прежде чем расслабиться и позволить Дреме взять над собой власть, Клёнка поинтересовался у соседа:

— Что завтра будем делать? Мне, наверное, в Коломны надо идти. Дорогу только не знаю.

— Утро вечера мудренее. Завтра обсудим, — вяло отозвался тот.

Клёнка согласно промолчал.

Поднялись на рассвете. Туман уже начинал заливать густую темную реку. Было зябко и как-то неспокойно. Что-то тревожило Смагина, он никак не мог сообразить что. Верослав, собирая котомку, вытягивал шею и прислушивался. Похоже, ему тоже было не по себе. Наконец, он не выдержал.

— Клёнка, давай-ка поторопимся, что-то у меня на душе неспокойно, как бы наши друзья за нами вслед не пустились.

— Мне тоже тревожно как-то.

Верослав пристально глянул на товарища, закрепил в чехле на поясе рядом с ножом топор и решительно поднялся:

— Видишь, даже ты, гражданин, что-то такое чувствуешь. Значит, точно враги приближаются. Пошли побыстрее, пока они сюда не заявились.

Уже опуская аккуратно за спиной ветку, Смагин услышал подозрительный плеск на скрытой туманом реке. Может, сом, а может и весло. — Он прибавил шагу и пристроился за широкой спиной перевозчика. Тот шагал стремительно, почти перепрыгивая поваленные деревья. К счастью, их пока попадалось немного. Все, что оставалось Клёнке, это не отстать от Верослава.

Глава 13

К концу дежурства Никита Дубинин уже с трудом находил себе место. Четыре склянки, что он отстоял у ворот, показались ему необыкновенно долгими и тягучими, как сосновая смола в горячий день. Вечером его ждал Ворфоломей, настоятель одного из двух приходов в городе, и Никита пообещал точно быть, но совершенно неожиданно в неурочный час его поставили на ворота. Хотя он только утром сдал пост на башне и по всем раскладам должен был отдыхать до следующего утра. Но дежурный десятник, зашедший днем в казарму, где Никита отдыхал после ночного дежурства, невесело сообщил товарищу, что ему снова надо заступать на пост. Утром большой отряд дружинников вышел в поход против каких-то татей, давеча побивших крепко гораков. Оставшихся дружинников Никитина десятка, поскольку его командир Микола с тремя бойцами также утром внезапно отбыл по какому-то секретному заданию, оставили в городе. После их отбытия вдруг объявили тревожное положение, словно ждали нападения от ворога. Ворота закрыли, а посты удвоили. И людей не хватало.

Сменившись, Никита попросил Бота, хорошего товарища, соратника по десятку, прикрыть его — во время тревожного положения покидать пределы казармы запрещалось. Тот пообещал сделать все возможное. Быстрым шагом Дубинин направился к храму святой Троицы, в которой заведовал Ворфоломей. Никита до болезненности ощущений не любил опаздывать и потому торопился. Хотя задерживался уже намного. Обещал-то зайти после обеда, а уже ужин миновал.