Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Потом монархи уединились для беседы тет-а-тет.
Между прошлым и настоящим пролегла пропасть, а не трещина, как полагал Станислав в надежде как-нибудь ее заделать. Он все еще жил прошлым и надеялся на свое обаяние. Они не виделись много лет…
Он помнил другую Екатерину — молодую, живую, а главное — податливую, таявшую в его руках как воск. Тогда он лепил что хотел из этого мягкого, теплого воска.
Теперь перед ним была зрелая женщина, умудренная опытом государственного правления, которая подавляла сама любого собеседника, будь то сановник или король, простолюдин или духовник. В ее глазах светилась воля и ум. И едва уловимая ирония.
— Ваше императорское величество, — начал Станислав, — надеюсь, вы составите счастье мое и моих приближенных, если согласитесь пробыть нашей великой гостьей хотя бы один день.
— Увы, ваше королевское величество, никак не могу. Мы и так слишком поздно отправились в путь.
— Но у нас несколько дней готовился прием в вашу честь. Мы надеялись, что вы откроете бал, — с нескрываемым отчаянием не проговорил, а простонал король. Он уже понял, что все его надежды рушатся. Глаза увлажнились — Станислав с годами стал сентиментален. — Как же быть, как быть?! — продолжал сокрушаться он. — Мы так надеялись на благорасположение вашего императорского величества.
— Буду с вами откровенна, — резко произнесла Екатерина, — я тоже надеялась, что монарх, в значительной мере обязанный мне восхождением на трон, будет благоразумен и расчетлив. И в своих действиях будет сверяться со мною. Однако этого не произошло. Боюсь, ваше королевское величество, что Польша стоит на грани новых потрясений. Так, по крайней мере, доносят мне мои конфиденты, люди, которым я доверяю. Ваша воля и ваши руки ослабли…
— Но я же во всем сообразовался… — начал было защищаться Станислав. Вид у него в эти минуты был вовсе не королевский — он был похож на провинившегося слугу, которого барыня собиралась если не прогнать, то высечь на конюшне, по крайности высечь. Он сидел перед нею, жалкий, с потупленными глазами, казалось, готовый вот-вот зарыдать.
Но Екатерина была непреклонна.
— Мне доносят, что ваша шляхта снова на грани бунта. Что она опровергает новые установления, рекомендованные нами, что усилились гонения на православных, наконец, что вашу власть не ставят ни во что. И вы все это сносите с покорностью.
Станислав молчал. Все его построения разрушались в одно мгновение. Он был совершенно подавлен превосходством той, которая была столь послушна в его руках. В душе он все еще сопротивлялся, не умея постичь происшедшей перемены. Она все-таки женщина. Ему казалось, что сердце женщины не может забыть былых очарований, что он своим видом, своими речами, наконец, своим покорством может его тронуть, пробудить воспоминания…
Екатерина поднялась, давая понять, что свидание закончилось. Только сейчас при ярком свете карселей Станислав увидел, что перед ним старая женщина. Заметил морщины, седые пряди — то, что никак не удавалось скрыть. От этого открытия он пришел в еще большую растерянность.
— Я так надеялся, так надеялся, — бормотал он потерянно. Он не мог признаться, на что надеялся — на былую благосклонность. Надеялся получить денежный заем, ибо казна его была расточена балами и увеселениями, которыми он пытался задобрить своих родовитых феодалов и самому забыться в их вихре. Втайне надеялся на военную поддержку, ибо влияние конфедератов было все еще неодолимо.
Екатерина не отвечала. Король был жалок. Слабому человеку нельзя быть на троне — он обречен. Ей все же придется его подпирать — ничего не поделаешь. Он хоть слабо, но управляем. А другие… Эти надменные Чарторыйские, Сапеги, Любомирские и другие. Не знаешь, чего от них ждать. А этот хоть свой. Своею рукою подсаженный. Вот почему его не любят.
— Я велела князю Репнину выслушать ваши просьбы и доложить о них мне. — Тон ее стал мягче. — А остаться никак не могу: сильно замедлились. Сожалею, но не могу, граф Понятовский.
Губы сложились в легкую усмешку. Она подумала, отчего это все они скрываются под прозрачными инкогнито, которое раскрывают все европейские газеты — Станислав, Иосиф? Стесняются, что ли?.. Вот, мол, ездят на поклон к женщине, а свидание должно быть тайным. Она обходится безо всякого инкогнито, притом что едет к турку под нос.
Она протянула Станиславу руку, он облобызал ее с поспешностью. Когда они вышли к ожидавшим их придворным, все заметили, что король подавлен, а Екатерина, как всегда, излучает довольство.
— Прощайте, господа, — обратилась она к свите Станислава. — Я возвращаю вам вашего короля в целости и сохранности. Берегите его, он заслуживает вашей любви. А я пребываю к вам благосклонна. Но вынуждена продолжать путешествие по причинам, которые я объяснила его величеству. Искренне сожалею, что не могу разделить ваше общество.
С этими словами она наклонила голову и прямой походкой возвратилась к себе. Потемкин, стоявший радом с Безбородко, сказал вполголоса:
— Королек. Карманный, однако не потрафил государыне. — И зычно скомандовал: — Убирай сходни, отдавай швартовы! Бал отменен. Плывем далее.
— Может, остаться здесь на ночлег? — нерешительно сказал Безбородко.
— Не… Государыня не в духе. Полагаю, сказала корольку, что торопится. А потому никак нельзя остаться.
Светлейший, как всегда, проницал. Он хорошо знал свою повелительницу, гораздо лучше всех тех, кто ей служил и ее окружал. Князь вытащил свой берет, глянул на циферблат и сказал Безбородко:
— Знаешь, сколько длилась встреча государыни с его королевским величеством?
Безбородко пожал плечами.
— Часа полтора небось, — предположил он.
— Куда там. Эк хватил! Полчаса всего.
— Характера нету. У короля должен быть характер.
— Знала ведь, кого подсаживала.
— Молоденька была, — отозвался Потемкин. — Не отошла еще от него как следует быть, дистанции не было. Да и в полноте мысли государственной недохват.
Сонно журчала вода под кормой, огни Канева продолжали гореть, словно праздничный бал состоялся. Небосвод уже переливался и торжественно, и вместе с тем равнодушно. Караван продолжал плыть вперед, толкаемый одним лишь течением, словно осторожно нащупывая дорогу. На носу галеры горел огромный фонарь, и свет его, дрожа, плыл по темной воде далеко впереди.
— Далеко ли до порогов? Наслышан о них, — полюбопытствовал Безбородко.
— Еще порядком. Я приказал их убрать, да не все вышло.
— Ишь ты! — с легкой насмешливостью удивился Безбородко: канцлер был язвителен и пользовался покровительством государыни. — Как это так: по твоей воле, да не вышло?!
— А вот так, — чуть рассерженно отвечал Потемкин, — сто пудов пороху извели, а камень устоял.
— Знал бы камень, чей порох, непременно разлетелся бы в куски, — продолжал иронизировать Безбородко.
— Ты, Александр Андреич, не насмехайся, — недовольно пробурчал князь. — Я великое огорчение претерпел. Хоть и берутся казаки провести караван, а придется нам высаживаться да ехать по сухопутью. Куда как худо.
— Тряско будет, — подтвердил Безбородко, — это тебе не зимняя дорога, кою снег уравнял да сгладил.
— Я приказал дорогу сколь можно выгладить. Да исполнили ль?
— Коли ты приказал — беспременно исполнили.
— Ну-ну! За всем не уследишь, — со вздохом сказал Потемкин.
— А опосля взыскивать — статочное ли дело.
Помолчали, вслушиваясь в темноту, окутавшую берега. Она была немой. Лишь изредка, как видно приманенная огнями судов, над ними с криком пролетала ночная птица да бесшумно реяли на мягких крыльях летучие мыши.
— Надо бы стать на якорь, — осторожно сказал Безбородко.
— А зачем? — беспечно отвечал Потемкин. — Вот в Кайдаки придем, тогда ошвартуемся.
— Ты, Григорий Александрыч, ровно заправский моряк — разные такие слова усвоил: ошвартуемся.
— Э, как не усвоить?! Ведь я же швец, жнец, на дуде игрец да речной пловец, — хмыкнул князь. — Я тут, почитай, все острова и мели пересчитал. Здесь река широка да глубока, неча опасаться. Кормчие фарватер выдерживают, можно плыть без опаски.
— А далее-то что?
— А далее, друг любезный, император Иосиф, вот что. Это тебе не польский король. Государыня Иосифа весьма возлюбила, ты о сем ведаешь. Союзник! Может, сладимся вместе на турка идти, потеснить его за Дунай и сколь можно дальше. Даже из Царьграда.
— Весьма я наслышан о твоем с государыней плане, о нем, чай, вся Европа знает, да и сами турки проведали. Да только по пословице: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить. Боюсь я, князь, боюсь. Неурожай нынче, в казне денег, почитай что, нет: ведь на государынино-то шествие восемнадцать миллионов ухлопано. Шутка ли, восемнадцать мильонов! — патетически воскликнул Безбородко. Он по обязанности своей считал деньги, а потому был не просто скуповат, а скуп.
