Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки
Каяться или не каяться?
— Покайся, государь, — подтвердил Бебий. — Скажи так: «Pater noster… да святится имя твое, да исполнится воля твоя…»
Выслушав заговор, царь криво усмехнулся — не верилось, что, обратившись к римскому цезарю с подобным признанием, назвав его отцом, он сохранит жизнь.
Иероним объяснил, что под отцом он имеет в виду не августа, но Отца небесного. Можно обратиться и к его Сыну, принявшего муку за всех нас, живущих на земле, открывшего нам путь к спасению. А отмщение не во власти римского цезаря. Отмщение Создателю, он воздаст.
Ариогез ничего не ответил, начал расспрашивать, как провернуть дельце, чтобы небесная сила оказалась на его стороне, помогла бы сохранить власть, имущество, сплотить дружину. Никому под страхом смерти царь не признался бы, что после сражения под Карнунтом в душе он перестал доверять Вотану, Донару и прочим отеческим богам. Глядишь, Бог, о котором вещал Иероним, подсобит?
Иероним всплеснул руками, заявил — не о том веду речь! Ариогез прервал его и велел посадить в подполье
Как‑то ночью царь квадов приказал привести говорливого римлянина к себе. Бебия разбудили, поволокли в горницу. Ариогез спросил, на какие все‑таки милости он может рассчитывать, если уверует в Создателя и Сына его? Где их капище, сколько золота следует собрать и доставить к подножию их трона, чтобы наверняка рассчитывать на спасение? Но не в той посмертной жизни, а в этой, грубой и жестокой. Какие жертвы необходимо принести? Иероним расплакался, попытался объяснить, что нет смысла собирать сокровища земные, ибо верблюду легче пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в рай. О душе следует подумать, о сокровищах небесных, а рукотворные, добытые кровью и пóтом раздать бедствующим. На кой ляд они, сокровища, нужны! Спасение в праведной жизни, в вере в Иисуса Христа!
Ариогез, красивый, черноусый мужчина с пугливыми глазами, с длинными, завязанными в пучок на затылке волосами, разгневался — думай, что говоришь! На кой ляд мне нужно такое спасение, если я лишусь власти, сокровищ, скота, угодий? Он прогнал глупца и, вспоминая о той встрече, негодовал — каких только сказок не напридумают римляне! Чем только не пугают! Разве бог может допустить, чтобы какие‑то смертные людишки посмели распять его единородного сына? Что же это за создатель и повелитель? Кому нужен такой бог? Почему он не заступился и не поразил молнией дерзких, поднявших руку на его первенца?
После той беседы Ариогез, следуя разуму и побарывая страх перед Марком, по — видимому, решившему смутить квадов речами этого свихнувшего посланца, разрешил тем, кому интересны эти бредни, собираться в бурге. Решил, так за ними легче присмотреть и проследить, чтобы уверовавшие в распятого не замыслили ничего противозаконного.
* * *
Новость о переводе молодого Лонга в когорту преторианцев обрадовала скорее его боевых друзей, особенно уже полгода ходившего в трибунах Квинта Эмилия Лета, чем самого Бебия младшего. Удачно начавшаяся военная карьера омрачалась мыслями об оставленном на том берегу отце. Удручала оттяжка похода на вражеский берег, о котором только и толковали после удачного сражения. День от дня таяла надежда на императора, обещавшего приложить все силы к спасению Бебия Корнелия Лонга, с достоинством выполнившего свой долг перед римским народом.
Лет успокаивал его — похода не миновать, с твоим отцом ничего не случится. Самому распоследнему варвару известно, что его ждет, если сенат объявит его «врагом римского народа». Он цыкнул, сплюнул и на простецкой городской латыни заявил:
— Небось, даже в этих дебрях слыхали о Ганнибале, о его позорной смерти.
Бебий пожал плечами, то ли соглашаясь, то ли сомневаясь в исторической грамотности германского народа. Меньше всего его в ту пору занимало состояние духовной жизни варварских племен.
Другое томило.
Встреча с отцом, с легендой, которую он сочинил после его ухода из дома, ее неожиданно подтвержденная, ошеломляющая достоверность, внезапно обрушившееся благоволение императора, о котором в Риме ходила стойкая молва, что наконец‑то Юпитер Победитель смилостивился и прислал в столицу своего сына, — вся эта мешанина неожиданностей, радостей, событий, награда, наконец, закончилась внезапным, на полуслове, расставанием, угрозой жуткой смерти, нависшей над самым дорогим в миру человеком, которому он обязался помочь и не сумел этого сделать. Ощущение невыполненного долга перед родителем, который, когда‑то взяв его, младенца, на руки, наградил не только жизнью, но и римским гражданством, терзало больно, неотступно. Великая честь от рождения принадлежать к народу, повелевающему ойкуменой, пусть даже теперь, приняв участие в битве, Бебий ощутил эту принадлежность как нелегкое, порой неподъемное бремя. Ему, мужчине из славного рода Корнелиев, невозможно было и помыслить о том, чтобы скинуть его, забыть о нем.
Таких забывчивых в Риме в ту пору было множество, особенно среди заполонивших столицу иноземцев и вольноотпущенников, которые охотно били челом, клялись именами обожествленных императоров и при этом не жалели денег, лезли из кожи вон, чтобы доказать свое происхождение от легендарных предков или вывести родословные от самых благородных фамилий. За годы принципата, во время правления Тиберия, извергов Нерона, Калигулы и самого жестокого из них Домициана, два главных римских сословия — сенаторы и всадники — потерпели невосполнимый ущерб. Тщеславие, которому подвержены люди самых низких состояний, в эту пору не сдерживалось ничем. Канули в Лету Цецилии, Манлии, Ливии, Сульпиции. Сохранились лишь Корнелии и осколки Эмилиев. Улицы Рима теперь заполняли пришлые, явившиеся в Рим из Азии, Африки, Испании, Иллирии, Далмации, Фракии, Галлии, Германии и, конечно, из Греции.
В сенате в подавляющем большинстве заседали чужаки, свезенные в столицу из провинций божественным Веспасианом. Сами Антонины, правящая ныне династия, вышли из Испании, правда, из среды италийских переселенцев. При этом, не считая небольшой кучки отщепенцев — христиан, не было в Риме человека, который в открытую желал бы ниспровергнуть устои государства, отрицал бы веру в отеческих богов, а также открыто проявлял неуважение к верховному в семье родителю. По древнему закону отец обладал всей полнотой власти над членами семьи. Правда, теперь, пришлая чернь хитроумно извратила древнее понимание отеческой власти и перенесла ее силу на принцепса, объявляя его «отцом народа», что имело несколько иной смысл для исконных римлян. О том свидетельствовали и храмы, посвященные императорам, коллегии жрецов, и статуи, в избытке наполнявшие Рим и Италию, города провинции. Все эти знаки поклонения «отцам» воочию демонстрировали приверженность жителей империи к римским ценностям, позволившим их предкам покорить мир. Этих предков — Ромула, Нуму Помпилия, Сервия Тулий, Камилла, Попликолу, Фабия Максима, Сципионов, их племянников Гракхов, Суллу и Гая Мария, Помпея и Красса, Марка Антония и Лукулла, Агриколу и, конечно, Юлия Цезаря и Октавиана Августа, — греки, сирийцы, египтяне, евреи, нумидийцы, арабы, парфяне, каппадакийцы, армяне, фригийцы, «татуированные дикари» из Британии, чернокожие нубийцы и эфиопы, проживавшие в Риме, теперь считали своими.
Все они, пришлые и местные, спекшись, испытывали почтение и благоговение перед отцами — основателями, с помощью богов взгромоздивших Рим над всеми остальными народами и языками. Эта объединяющая, одухотворяющая сила официально персонифицировалась с императорами, а также с древними родами, составившими славу города. К одному из таких родов — древним и славным Корнелиям — принадлежали и ветвь Лонгов. В этих семьях каждый младенец мужского пола рассматривался как будущий герой, а женского — мужественной и добродетельной матроной. Подвигом в подобных семьях считалось, прежде всего, безупречное, не щадя жизни, исполнение долга перед родиной или римским народом, перед отцом и фамилией. Обязанностью считалось преумножение имущества и жажда добиться высших должностей в государстве, невзирая на то, что нынешние повелители Рима, его теперешние «отцы» резко остудили пыл юных, ищущих славу героев.
С другой стороны, со времен божественного Юлия не было императора (не считая свихнувшихся Калигулы, объявившего себя богом, ступившего на тот же путь Нерона, захлебнувшихся в крови Тиберия и Домициана), который бы ежедневно, ежеминутно, не утверждал, что принцепс всего лишь «первый среди равных» в процветающей Римской республике. Принцепс не тиран, но исключительно исполнитель властных полномочий, которые, правда, сам возложил на себя. И это была правда — божественные цезари были убеждены, что их власть ограничена только пожизненными обязанностями консула, цензора и народного трибуна, так что с точки зрения логики и формы никакого ущерба древним установлениям нанесено не было. Древние добродетели — pietas, gravitas, simplicitas* (сноска: Pietas — почтение к старшим, а также взаимная привязанность детей и родителей; gravitas — суровое достоинство и трезвое чувство ответственности; simplicitas — простота, чуждость расточительности и позерству) — всегда были в цене и искренне почитались в семье всадника Бебия Корнелия Лонга, пусть даже таких семей оставалось немного.
