Марина Александрова - Кольцо странника
– Не знаю я, – устало сказала Лада и ссутулилась, поникла вся, как древняя старушонка.
– Чего это ты? Никак опять глаза на мокром месте? Ну нет, в лесу и без тебя сыро. О чем беда-то твоя, чем мучишься? Зазнобило сердечко-то?
– Зазнобило... – с тоской ответила Лада.
– Это я и в прошлый раз понял. О том, поправился ли твой сокол, я и не спрашиваю – от травки той заветной мертвый встанет да плясать пойдет. Значит, другая беда прилучилась? Али не мила ты ему?
– Не знаю.
– Как так не знаешь? Не было еще словечка-то того? А ты сумей его на разговор выманить, на то ты и девка. С нашими-то парнями ух как востра была на язык, а тут гляди, заробела!
– Боюсь я, дедушка, – с тоской сказала Лада. – Ежели и выманю, то что с того будет? Он сокол залетный. Того гляди, весна придет, пойдут лодии – и уплывет он, поминай, как звали. А я-то как же?
– Ну, и ты бы с ним.
– Так еще неизвестно... – начала Лада и осеклась. Таких слов дед Костяш никому еще не сказывал. Все жители деревни, от мала до велика, знали – нет им пути на большую землю. Там язычники не нужны, там их обижать будут. Рождались и умирали тут, и любились, и замуж выходили...
– Как это – с ним? – спросила осторожно.
– А вот так! – спокойно ответил дед. – Ты что ж думаешь, дедушка твой совсем из ума выжил? Я и сам вижу: нельзя тебе тут. Это мы, старики, все за свою веру цепляемся, потому как в другой уже несподручно будет, да и поздно уже другим богам молиться. А ты молода, тебе счастья нужно.
– Дедушка! – радостно вскрикнула Лада и уткнулась в дедово плечо, а Костяш раздумчиво говорил:
– Вижу я, все вижу! Не расскажешь молодым, как мы за свою веру стояли, да и не все старики уж про такое помнят. Живем, словно в бочку забитые, ни о чем не думаем. А я вот думаю, и мысль у меня такая – плохо это, что мы столько лет никого чужих к себе не допускали.
– Отчего? – спросила Лада.
– Я вот тебе скажу, отчего. Кто на остров-то тогда поплыл – почитай, все родня были. Ну, не близкие, а так – нашему тыну двоюродный плетень. Тогда мыслили – подрастут дети, оженим их. Так и вышло. И у тех дети, и те оженились, тоже на сродственниках своих. А теперь совсем плохо стало. Крови свежей не хватает. Ты припомни, у кого из сверстниц твоих замужних детишки здоровыми народились?
Ладе и припоминать было нечего:
– У Ярины, дочки кривого Егора, сынок обезноженный... Как тряпочки они от него, ходить не может, а только ползает. И у Рады тоже сынок, чудной какой-то. Пять годков уже, а говорить не может, вроде как разумом поврежден. А у Ольги девочка новорожденная померла, от чего – незнамо.
– То-то и оно, – закивал старик. – От чего это, как думаешь? Не знаешь? И никто не знает. Оттого, что все родня друг другу. Кровь свежая нужна! Подумал я об этом, и вот что тебе скажу – коли сойдетесь вы с витязем этим, полюбитесь, так и уезжай с ним.
– А ты как же?
– Обо мне не горюй, внучка. Чует мое сердце – немного мне жить осталось.
Лада вскинулась было, чтоб возразить, но дед остановил ее.
– Ты погоди. Знаю, что молвить хочешь. Не надо этого. Когда человек до таких лет доживает – он уж знает свой срок, и не боится его, и не горюет. И ты не горюй. Жизнь моя длинная была, почти сто годков скоро сполнится. Это я сам так посчитал, а на деле, может и больше. Забывать многое стал.
– Я от тебя не поеду! – вскрикнула Лада.
– За заботу спасибо, ценю. Да только тебе свою жизнь устраивать надо. Разве это дело, чтоб старики чужой век заедали? Да что мы так говорим, словно ты уж завтра уезжаешь? Может, твой милый здесь пожелает остаться?
– Милый... – горько усмехнулась Лада. – Не знаю только, мила ли я ему.
– Это ты сама решай, внучка. Не пристало мне в девичьи дела соваться, стар я для этого. Сама примечай – смотрит ли на тебя с любованием? Следит ли глазами, куда отойдешь? Спрашивает ли, куда ходила?
– Вроде бы так, – нерешительно ответила Лада. – Да только молчит он, ласковых слов не говорит.
– Значит, человек такой, – усмехнулся дед. – Не все парни на любовные речи щедры, а кто щедр – делом не вышел. Как там хозяйство-то наше?
– По хозяйству старается, помогает мне во всем. Уходила вот – он крышу у хлева чинил. И другого много сделал. Да только он из благодарности это делает, за то что спасли и вылечили, на ноги поставили.
– Быть может, и так, – задумчиво сказал старик. – Смотри сама, внучка. И помни мои слова – захочешь, уедешь с ним. А он захочет – пускай остается. Тоскует по родине-то?
– Говорит много о большой земле, рассказывает мне, как там люд живет. А чтоб тосковал, незаметно вроде. Родных у него нет, один дядька, да и про того он не знает – жив ли, нет ли. Горя он там много повидал...
– А не тоскует, так и хорошо. Авось, и к тебе сердцем привяжется, и к земле нашей.
Дверь землянки скрипнула.
– Дед Костяш! – позвал кто-то, и Лада узнала голос Кузьмы, соседа.
– А, Кузьма! – приветствовал его дед. – Заходи, чего стоять на пороге! Мы тут с внучкой сумерничаем.
– За травками я к тебе... – нерешительно сказал гость, протискиваясь в дверь.
Лада посмотрела на него косо. Кузьму она недолюбливала. Он был вдовец, и не раз сватался к Ладе, но она отвечала отказом. Недобрые про него ходили слухи, что извел он свою жену дурным нравом, что бивал ее порой, упившись хмельным медом. И, хоть мужик он был видный, работящий – Лада его сторонилась.
– Пойду я, дедушка, – сказала она, поднимаясь. Но дед уже пошаркал в уголок, где хранились у него целебные тайные травы. Вынес пучочек, сунул Кузьме.
– Уходишь уже? Ну, не забывай деда, прибегай. И ты, Кузьма, захаживай. Чем могу – помогу.
Так и пришлось Ладе вместе с Кузьмой выходить из землянки. Девушку мучила досада – экий старик недогадливый стал! Не мог задержать здесь этого медведя, чтоб внучка с ним по лесу не ходила! А он так и зыркает из-под черных бровей. И вправду медведь – лохматый, зарос до самых глаз, поступь тяжелая...
Незаметно для себя самой Лада ускорила шаг – так не хотелось идти рядом с этим человеком. Но Кузьма приметил это.
– Куда заторопилась, милушка? – спросил ласково, а все равно как медведь рыкнул. – Мы, кажется, соседи еще, нам в одну сторону. Вдвоем идти и веселей, и безопасней. Иль не так?
– Так, – коротко ответила Лада, прямо глянув на Кузьму. – Да только ежели у нас с тобой прежний разговор пойдет – лучше бы мне одной идти.
– Отчего ж так? – прищурился на нее Кузьма. – Ишь, шустрая, упредила меня. А я-то как раз собирался прежний разговор с тобой завести.
– И напрасно! – гневно ответила Лада. – Мое слово верное.
– Да отчего ж ты, милушка, не хочешь за меня идти? Мне ты давно люба. Живу я крепко, все в дому есть. Иль боишься, обижать стану? Не бойся!
– Ничего я не боюсь, – отвечала Лада. – Да только не по сердцу ты мне. И хватит уж об этом!
– Откуда ж ты знаешь, по сердцу, аль нет? Вот кабы обнял бы я тебя, да прижал к своему жаркому сердцу, да приласкал бы – тогда б и поняла, каков я мужик. Так ведь у вас, девок? Кто пожарче приласкает, тот и друг сердешный?
– Не так, – сухо сказала Лада и опять заторопилась, но Кузьма вдруг облапил ее сзади, сжал так, что кости захрустели.
– Вот так ласки у тебя! – гневно крикнула девушка, а Кузьма, схватив ее, как перышко, кинул на землю, навалился сверху. Ахнув, Лада руками оттолкнула красное, склонившееся к ней лицо, но Кузьма держал крепко, громко сопя, рвал на ней одежду.
Не сладить бы Ладе с разгоряченным мужиком, да одно спасло – была она тонкая, как былиночка, и верткая, как змейка. Вывернулась из-под навалившейся туши, оттолкнула со всей силы тянущиеся к ней жадные руки и опрометью кинулась бежать по тропинке. На помощь не звала – некому было помочь в такой глуши, бежала так, как только могли нести ее молодые, легкие ноги.
Заплакала только возле деревни, в светлой березовой роще. Плакала от обиды, не от страха. Такого не случалось на ее памяти в деревне, а ведь если б что и случилось, так знали бы все, деревенька-то маленькая! Случалось, шалили парни, срывали украдкой поцелуй с сахарных уст, получали в ответ звонкую затрещину, но никто это за обиду не принимал, все смеялись только. Смеялась и девка, и парень смеялся, потирая ушибленное место. Оба понимали – как не пошалить молодым? Но чтоб вот так...
Значит, это она, Лада, такая дурная, значит она сказала или сделала что-то, отчего этот медведь решил, что с ней так вольно можно обратиться! И от этой мысли еще пуще расплакалась девушка, и так, плача, она ворвалась в свою избу.
Всеслав, закончив труды праведные, сидел за столом, вырезал что-то ножом на куске дерева. На вбежавшую Ладу воззрился с ужасом – одежда ее была порвана, вся в беспорядке, косы распустились и расплелись, на лице глубокая кровавая царапина, следы слез... Девушка ничком бросилась на ложе и зарыдала еще громче, надрывней.
– Что с тобой? – спросил Всеслав и, не сдержавшись, закричал:
– Что с тобой, ну скажи же мне!
Сквозь бурные рыданья едва разобрал отрывистые слова:
