Геннадий Ананьев - Вокруг трона Ивана Грозного

«Молится за спасение грешных душ других, сам же тешит свою гордыню?»

На следующий день, после обедни, игумен всё же соблаговолил позвать Сильвестра, прислав за ним служку. И тот серьёзно так:

   — Поспеши. Настоятель с нетерпением ждёт тебя в своих палатах.

Какое лицемерие! Если бы спешил встретиться, давно бы позвал, а то и сам пришёл в келью. Однако медлить Сильвестр не стал и уже на ходу обдумывал первую фразу. Когда же вошёл в помещение, названное служкой палатами игуменскими, забыл всё, к чему готовился. Он предполагал увидеть роскошь, а оказался в почти обычной монашеской келье, только немного больше размером и посветлей. Лежанка — жёсткая, покрытая домотканым одеялом, столик возле изголовья со стопкой канонических книг, и только в красном углу поблескивают золотом и самоцветами оклады икон в ярком свете лампады и толстых восковых свечей.

«Свечи по случаю приёма?»

Перекрестился, приклонив колено перед иконостасом, прошептал: «Прости, Господи, мя грешного». Только после этого, распрямившись, Сильвестр обратился к игумену:

   — Благослови, князь, на житьё в обители твоей чернецом грешным. Определи послушание.

Вроде обухом по голове это обращение к нему «князь», но Филипп всё-таки сдержал обиду, однако от намеченной беседы отказался.

   — Благословлю, подумавши. Пока же успокой мятущуюся душу свою тихими молитвами. Ступай.

И Сильвестру это «ступай» словно укол шила в зад.

«Как рабу или слуге безмолвному: ступай!»

Вот так началась их долгая дружба. Не вдруг, конечно, они поняли друг друга. Первый шаг к откровенному обмену мнениями сделал игумен Филипп. Через пару дней он пришёл в келью Сильвестра. Осенив его, а затем и себя крестным знамением, спросил, устроившись на лавке:

   — Отчего повеличал ты меня князем?

   — По всему видно, не порвал ты с мирским, не подавил родовой гордыни. Игумен рода княжеского выйдет ли встретить иерея безродного?

   — Вон ты о чём?

   — Иное можно предположить: приветив опального, можно потерять благоволение Ивана Грозного, остаться без его вкладов.

Долго молчал настоятель. Наконец, вздохнув и осенив себя крестным знамением, пробурчал:

   — Прости, Господи, его, грешного, ибо не знает, что творит. — Игумен ещё немного помолчал, и вот — заговорил. Спокойно. Уверенно. — Взносы царёвы — в пристанях и судах для рыбаков, в новых деревнях, в добрых дорогах от пристаней к ним, и ни копейки для меня или даже для монастырской братии. Мы живём по завету Христа нашего: по зёрнышку клюём и тем наедаемся. Не взят монастырём ни один вклад, особенно земельный, где бы ни оставляли его на помин души богатеи грешники. У меня же, кроме кельи, в какой ты по незнанию своему обидел меня, ничего нет. Поживёшь с нами, приглядишься, поймёшь многое. Вот тогда и судить сможешь праведно.

   — Отчего же — чванство?

   — Не чванство, но неприязнь. Ты переступил духовность священнослужителя, в сутане служа мирским страстям.

Время настало помолчать Сильвестру, осмысливая сказанное игуменом Филиппом.

   — Господи, вразуми! — выдавил из себя, перекрестившись, Сильвестр и ответил вопросом: — Когда я был у трона, казнил ли хоть одного царь Иван Васильевич, перед тем лютовавший, как и теперь лютующий? Что ответишь? Помалкиваешь? И то сказать, правда она всегда — правда. В мирской славе, в стяжательстве меня тоже не обвинишь. Нет у меня ничего, кроме одеяния иерейского. Ни дворца, ни земель немереных. Что Господь Бог посылает, тем и доволен.

   — Опричнина не по твоему ли совету? По злому умыслу, по верхоглядству ли, не столь важно. Вы с Алексеем Адашевым — крестные отцы невообразимого: Россия надвое разрублена, царь Грозный распоясался донельзя, руки его в крови по самые по локти! Священникам запретил молить о помиловании!

   — Извратить можно всё. Довести до крайности. Наши советы разумны для управления державой.

   — Дорогу в ад мостили благими намерениями?

Слово за слово — позиции Сильвестра и Филиппа исподволь просвечивались, взаимных обвинений становилось меньше, они всё более и более понимали, что ратуют за одно и то же, что твёрдо стоят на стороне нестяжательства, резко осуждают Ивана Грозного за кровожадное правление и его скоморошество, особенно же за попрание священных прав церкви судить себя только своим судом, и оба против вмешательства в дела духовных пастырей, и более того, против наделения государем себя правом не только судить служителей Господа своим судом, но даже мучить и казнить их, что особенно несносно.

В одном они не сходились: по-разному понимали роль пастырей в жизни общества, то есть всех без исключения сословий. Игумен Филипп стоял на том, что только смиренными молитвами, подвижничеством и проникновенным словом можно и нужно священнослужителям и монахам исправлять нравы верующих. Сильвестр утверждал иное: не одними молитвами и проповедями наставлять прихожан, особенно правителей, на путь истинный, но и твёрдостью, используя все формы воздействия, какими располагает церковь.

— Придай анафеме Ивана Грозного на Соборе иерархов Русской православной церкви, разве смог бы так распоясаться наш царь? Разве позволил бы себе вывести многие сотни на площадь для мучений и казни? Разве скоморошил бы, оплёвывая священные каноны? Разве травил бы медведями служителей Христовых?! А угроза проклятия? Именно этой угрозой смирил я юного Ивана, готового растерзать сотни, а то и тысячи совершенно невинных, искренне веривших, что они свершили праведный суд над поджигателями Москвы.

Долго длился тот первый разговор, за которым последовали еженедельные беседы двух умных и честных людей, болевших за всю страну, и постепенно, приводя весомые факты, Сильвестр убеждал Филиппа взглянуть на роль церкви с позиций деятельного её влияния на нравственный климат в России, особенно же в правительственных кругах, у царского трона и на самом троне. Не обходили они вниманием в своих беседах и насущные в то время вопросы церковной неурядицы — борьбы стяжателей с нестяжателями; и справедливо считали, что идёт та борьба не только за канонический порядок, а в основном за чины в церковной иерархии; да и борьба сама — это дело не только чисто церковное, но и вселюдное, поскольку направлена и на более справедливое распределение всех доходов между сословиями, а также против крепостничества, которое год от года, от правителя к правителю всё более утверждалось и уже будто бы воспринималось, как естественное право одного притеснять многих себе подобных.

Утешали они себя такими беседами? Или надеялись со временем воплотить в реальность свои идеалы? Вряд ли? Они не верили в чудеса. Они понимали, что здесь, на Соловках, они упокоют свои души, и отдавали все силы на ещё лучшее устройство жизни монашеской братии и всех жителей островов.

Весть из Москвы о смерти митрополита Афанасия Сильвестр и Филипп приняли однозначно:

— Слава Богу.

Афанасий был ярым сторонником Иосифа Волоцкого, сплотил вокруг себя подобных себе стяжателей-иосифлян, а царю потакал во всём. Это он принял условие Ивана Грозного, вернувшегося из Александровской слободы для объявления о введении нового порядка — опричнины и запретившего церкви мешать ему своими просьбами о помиловании тех, кого он определил казнить.

Не все иерархи Русской православной церкви согласились с этим, особенно упорствовал архиепископ Казанский Герман, который, кстати, имел добрую поддержку. Согласись тогда митрополит на созыв Собора, России, вполне вероятно, был бы обеспечен иной жизненный путь, но Афанасий, преклонный годами, не пожелал борьбы, не дал согласия на Собор.

Бог ему судья!

Но кто теперь, после его смерти, будет рукоположен на архипастырство? Понятно, что это весьма интересовало Филиппа и Сильвестра — они оба строили догадки. Однако как только Сильвестр заболел, вселенские заботы для него отступили на задворки. И всё из-за простуды. Игумен и опальный иерей попали в шторм, посещая дальний скит на самом северном острове. Заряды налетали снежные, а Сильвестр не посчитал нужным укрыться даже в надпалубной надстройке, не в пример Филиппу, который спустился в тёплую каюту. Сильвестра продуло основательно, и после возвращения в монастырь он слёг в горячке. Ни травные настои, ни перечные и горчичные пластыри не помогали, иерей таял на глазах и через несколько дней скончался.

Отпевание. Похороны. Впервые монахи увидели своего настоятеля плачущим. Однако он всё же сдерживался при монастырских братьях, зато в своей келье рыдал навзрыд. Тоска не отступала долго, и он не воспринял как следовало бы весть о том, что Иван Грозный определил на митрополитство архиепископа Казанского Германа, хотя знал о его неприятии опричнины. Игумен Филипп даже не задал себе вопроса, отчего так поступает государь.