Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Именно тогда он спросил, не считаю ли я, что он должен покончить с собой ради сохранения чести, и впервые я увидел, что это говорится не ради красного словца. Я ответил, что, по-моему, дело еще не дошло до этого.
— Может, и нет, но я должен быть готов, — заявил Цицерон. — Я не хочу, чтобы ветераны Цезаря запытали меня до смерти, как Требония. Вопрос в том, как это сделать. Сомневаюсь, что смогу не испугаться клинка… Как думаешь, не уроню ли я себя в глазах потомства, если вместо клинка, по примеру Сократа, приму цикуту?
— Уверен, что не уронишь.
Цицерон попросил меня приобрести для него яд, и я в тот же день отправился к врачу, который дал мне маленький кувшинчик. Врач не спросил, зачем он мне нужен; полагаю, он и так все понимал. Несмотря на восковую печать, из кувшинчика шел удушливый запах вроде того, что исходит от мышиного помета.
— Сделано из семян, — объяснил врач. — Из самой ядовитой части растения, которую я растолок в порошок. Должна подействовать ничтожно малая толика — не больше щепотки. Надо проглотить с водой.
— Как быстро действует яд? — спросил я его.
— Часа три или около того.
— Это болезненно?
— Яд вызывает медленное удушье. Как ты сам думаешь, больно это или нет?
Я положил кувшинчик в шкатулку и запер ее в сундук, стоявший в моей комнате, — будто, спрятав эту вещь, можно было отсрочить смерть.
На следующий день шайки легионеров Октавиана начали появляться на форуме. Он послал четыреста человек впереди своего главного войска с целью запугать сенат и заполучить консульство. Всякий раз, когда легионеры видели какого-нибудь сенатора, они окружали его, толкали и показывали мечи, хотя и не вынимали их. Корнут, старый солдат, отказался поддаться на угрозы. Полный решимости навестить Цицерона на Палатине, городской претор толкался и пихался в ответ до тех пор, пока легионеры не пропустили его. Но он посоветовал Цицерону ни под каким предлогом не выходить без сильной охраны:
— Они считают тебя ответственным за смерть Цезаря не в меньшей степени, чем Децима и Брута.
— Если бы я и вправду был ответствен за нее! — вздохнул Цицерон. — Тогда бы мы заодно позаботились бы об Антонии и не оказались бы сегодня в такой беде.
— Есть новости и получше: африканские легионы прибыли вчера вечером и мы не потеряли ни единого корабля. Восемь тысяч пехотинцев и тысяча всадников в эту самую минуту высаживаются в Остии. Этого должно хватить, чтобы сдержать Октавиана, по крайней мере, до тех пор, пока Брут и Кассий не пришлют помощь.
— А эти легионеры верны нам?
— Так заверили меня их начальники.
— Тогда приведи их сюда как можно скорее.
Легионы находились всего в одном дне пути от Рима. Едва они приблизились к городу, как люди Октавиана ускользнули в предместья.
Когда передовой отряд добрался до складов с солью, Корнут приказал колонне пройти через Тройные ворота и пересечь Бычий форум на виду у толпы, чтобы поднять дух горожан. Потом легионы встали на Яникуле. С этих важнейших высот они наблюдали за западными подступами к Риму и могли быстро развернуться, чтобы преградить путь любому вторгшемуся войску.
Корнут спросил Цицерона, не может ли он пойти и произнести воодушевляющую речь. Тот согласился, и его переправили к городским воротам на носилках, в сопровождении пятидесяти пеших легионеров. Я ехал за ним верхом на муле.
Стоял жаркий, удушливый день без единого дуновения ветерка. Мы перешли через Тибр по Свайному мосту и потащились по высохшей земляной дороге через кварталы лачуг, которыми на моей памяти всегда была полна Ватиканская равнина. Летом она была рассадником болотной лихорадки и кишела злобными насекомыми. Носилки Цицерона были снабжены сеткой от крылатых тварей, но у меня защиты не было, и насекомые ныли у моих ушей. Вся местность провоняла человеческими отбросами. Из дверных проемов покосившихся хибар за нами вяло наблюдали дети со вздувшимися от голода животами, а вокруг них клевали мусор сотни ворон, на которых никто не обращал внимания, — они гнездились неподалеку, в священной роще. Мы прошли через ворота Яникула и поднялись на холм. Там было полно солдат. Они поставили свои палатки везде, где только могли.
На плоской вершине холма Корнут разместил четыре когорты — почти две тысячи человек. Они стояли рядами на жаре. Шлемы их слепили, как солнце, и мне пришлось заслонить глаза. Когда Цицерон вышел из носилок, наступила полная тишина. Претор провел его к низкой трибуне, стоявшей рядом с алтарем. Принесли в жертву овцу. Из нее вытащили внутренности, и гаруспики, исследовав их, объявили предсказание:
— В конечной победе нет сомнений.
Над нашими головами кружили вороны. Жрец прочел молитву, а потом Цицерон заговорил.
Не припоминаю, что именно он сказал тогда. Звучали обычные слова: свобода, предки, сердца и алтари, законы и храмы, — однако я в кои-то веки слушал его, но не внимал ему. Я глядел на лица легионеров — обожженные солнцем, худощавые, бесстрастные. Некоторые солдаты жевали мастику, и я попробовал посмотреть на происходящее их глазами. Цезарь набрал их, чтобы сражаться против царя Юбы и Катона. Они перебили тысячи человек и с тех пор оставались в Африке. Они проделали сотни миль на переполненных судах. Они совершили продолжительный дневной переход. А теперь выстроились в Риме на жаре, и какой-то старик говорил им о свободе, предках, сердцах и алтарях — для них это ничего не значило.
Цицерон закончил свою речь.
Царила тишина.
Корнут приказал легионерам трижды крикнуть в знак приветствия.
Ничто не нарушило тишину.
Цицерон спустился с возвышения, забрался в носилки, и мы двинулись вниз, мимо большеглазых оголодавших детей.
На следующее утро Корнут пришел повидаться с Цицероном и рассказал ему, что африканские легионы ночью подняли мятеж. Похоже, люди Октавиана прокрались в темноте из предместий в город, просочились в лагерь и пообещали солдатам вдвое больше денег, чем мог дать сенат. Тем временем докладывали, что главные силы Октавиана движутся на юг по Фламиниевой дороге
