На день погребения моего - Томас Пинчон
— Если бы мы нашли способ попасть в Косовску-Митровицу, — подсчитал Данило, — восемьдесят, возможно, сто миль, там мы сможем сесть на поезд, едущий на юг, в Салоники.
— Дом вашего детства, — вспомнил Киприан. — Ваша кузина Весна и всё остальное.
— Да. До сих пор это не воспринималось как изгнание.
Еще в январе подлый министр иностранных дел Австрии Аренталь наконец получил концессию от Султана на строительство железной дороги от Боснийской границы через Санджак к Австрийскому железнодорожному узлу в Косовской-Митровице. Теперь она лежит там — эта гипотетическая железная дорога, еще не построенная, невидимая в снегах, перевалах и долинах, элемент дипломатии, ждущий материального воплощения.
Киприан и Данило старались держаться этой дороги. Они ехали с маркитантками и сопровождающими лицами, фантомным подвижным составом военных фургонов и подвод, в основном это стоило им разбитых ног, пока в один прекрасный день они не увидели минареты и Турецкие казармы на холме, возвышавшемся позади неприметного городка, это была Косовска-Митровица.
Они сели в физический или материальный поезд и с грохотом поехали на юг, дрожа от зимней сырости, со скрипом сваливаясь в сон и выпадая из него, словно им подмешали наркотики, безразличные к еде, куреву, алкоголю.... Всю дорогу по Македонии они ехали мимо стоянок для паломников, видели заброшенные раки и святыни, в которых гулял ветер, безлюдные платформы вокзалов, на Киприана то и дело глазели, довольно непредсказуемо, с переходов или перегонов арок вокзалов, словно это были однополчане, вместе потерпевшие смутное поражение на поле чести — не явное поражение, а отказ от какого-то предложенного дела. Судьба пошла пешкой, гамбит отклонен, отчаяние отказа от поисков продолжало всю дорогу стенать в проводах, у Черной горы в Скопье, по всему городу, мимо горы Водно, по долине Вардар, по стране виноделов — равнине Тиквеш, по Демир-Капия, через Железные Ворота и до самого Эгейского моря в конце железнодорожной линии — в Салоники, где из тумана никотина и гашиша моряцкой таверны «Маври Гата», или «Черная кошка», безотчетно выбежала худая девушка со светлыми волосами, прыгнула на Данилу и обняла его не только руками, но и ногами, снова и снова выкрикивая его имя.
— Это моя кузина, — наконец с— ообщил Данило, когда перестал всхлипывать и смог что-то произнести. Весна.
Прежде, в другой жизни, Киприан ответил бы своим самым уничижительным тоном: «Несомненно, очаровательна, я уверен», но сейчас он понял, что одержим — рот, глаза, носовые пазухи, улыбка, которую он не в состоянии контролировать. Он взял ее за руку.
— Ваш кузен рассказывал мне, что его семья отсюда. Я столь же счастлив видеть вас, как и он. Возможно, даже еще больше.
Облегчения, которое он почувствовал, было достаточно, чтобы заставить его тоже заплакать. Никто не заметил.
Когда Киприан и Данило прибыли в Салоники, они обнаружили, что город гудит, как гонг под ударами, из-за событий прошлой весны и лета, когда Турецкий султан был вынужден восстановить конституцию и к власти в стране пришли инсургенты, известные как Младотурки. С тех пор город лихорадило. Город бурлил грубо разбуженными легионами безработных пехотинцев, словно эта древняя надушенная россыпь красных крыш, куполов, минаретов и кипарисов под крутыми темными склонами была дешевой ночлежкой Европы. Считалось, что участь Салоник внесена в книгу судеб — город попадет под влияние Австрии, поскольку Вена мечтала об Эгейском море так же, как немцы мечтали о Париже, а на самом деле это целомудренные юные турецкие революционеры начали менять облик города.
— Наслаждайтесь архитектурой, пока можете, — говорил Данило, чуть не плача, — скоро здесь не будет никаких мечетей, скучный, современный прямоугольный город, в котором почти не останется Господней тайны. Вы, люди Севера, будете чувствовать себя здесь как дома.
В порту, между вокзалом и газовым заводом, в пивных и притонах курильщиков гашиша района Бара девушки были продажны и иногда (зато невероятно) красивы, мужчины — в белых и жемчужного цвета костюмах, туфли в тон, Киприан понимал: если он подвергнет сомнению или хотя бы прокомментирует вслух их незапятнанность, это буквально будет стоить ему жизни.
В «Маври Гата» дыма от гашиша хватало, чтобы сбить с толку слона. В конце комнаты, словно под песенным иконостасом, безостановочно играли од, баглама и некий род цимбал под названием сантур. Музыка была дикая, восточного пошиба, плоские секунды и сексты, в перерывах какое-то безладовое портаменто, сразу понятное, хотя слова песен на каком-то смазанном тюремном жаргоне греческого, Данило признался, что понимает одно слово из десяти. В этих тональностях ноктюрнов, «дорогах», как их называли музыканты, Киприану слышались гимны не определенных родин, а освобождения в пожизненное изгнание. На дорогах ждали изношенные подошвы, железные ободки колес и обещания бедствий столь масштабных, что военные штабные колледжи только начали о них задумываться.
Весна была пламенем, блестящей эмблемой, известной в этом городе как merakloú.
— Tha spáso koúpes, — пела она, — я разобью все стаканы, пойду и напьюсь из-за того, как ты со мной разговаривал...
Время от времени появлялись ножи и пистолеты, хотя некоторые — только на продажу. Избранным клиентам добавляли снотворное в пиво и грабили вплоть до носков. Моряки бросали свои корабли ради уличных потасовок, бросая вызов молодым разнорабочим или мужьям, независимо от последствий. Суровые типы, приехавшие по делам из Константинополя, сидели за дальними столиками, курили argilés, считали про себя, не шевеля губами, сканировали взглядом лица всех входивших и выходивших. Их присутствие (Киприан знал об этом благодаря Даниле) было неотделимо от деятельности Партии Младотурков и ее Комитета Объединения и Прогресса, штаб-квартира которого находилась здесь, в Салониках. Этим юным идеалистам были необходимы материально-технические ресурсы, районы города, в которых можно было передвигаться без угрозы хулиганских приставаний — только «мальчики-дервиши» знали, как с этим справиться. А еще были немцы, повсеместно консультировавшиеся с агентами Комитета, слишком избалованные, чтобы утруждать себя изменением внешности, просто остававшиеся немцами, словно значение имитации было слишком очевидным, чтобы требовать комментариев. Албанские дети с горами калурьи на подносах, которые сохраняли твердое равновесие на идеально сплющенных головах, всё время бегали
