Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
Никита Дудин подобной радости еще в жизни не испытывал. В такой дали от родины — и вдруг встреча с земляком и другом детства и юношеских лет! Шубин вместе с ним пришел в караульное помещение при посольстве и ждал, пока он переодевался, меняя одежду. Дудин оделся празднично в новенький голландский кафтан и брюки светло-зеленого сукна, новые чулки с башмаками из крепкой кожи, на голову лихо напялил шляпу с бантом коричневого цвета, присвоенного только для ношения матросам, служившим на корабле «Не тронь меня». Не прошло и часа, как они вышли из посольства и, не сговариваясь и не упрашивая друг друга, оказались в таверне, да в такой богатой винами и закусками, каких харчевен нет и не было никогда ни в Холмогорах, ни в Соломбале. Шубин звякнул кошельком о столешницу. Подошел слуга, который выслушал его, и стол был мигом накрыт чистой скатертью, а затем внушительные кружки и графины с вином и тарелки со свежей жареной рыбой и ваза с фруктами заполнили стол. Друзья перекрестились, подняли кружки, чокнулись:
— За встречу! — сказал Шубин.
— Эх, кабы дома у нас знали об этом, — добавил Дудин и, разгладив усы, приложился к увесистой глиняной кружке, украшенной барельефами каких-то рыцарей и надписью на непонятном чужестранном языке.
Потом выпили за здоровье родных, еще за победу русских над Оттоманской Портой, за упокой погибших в Чесме земляков, за успехи Шубина, и тогда у обоих слегка помутилось в глазах и казалось тяжело подняться с места.
— А нам торопиться и некуда. Сами себе хозяева. Деньги есть, время есть, пей-ешь, Никита, и чувствуй себя как у Христа за пазухой. Рим нам не чужой. Ты здесь как победитель с прославленными вельможами, я — как ученик, достойный учиться на лучших образцах искусства единственного такого в мире города. Правду сказал граф, неплохие ребята водятся в наших северных краях… Ну, еще за всю Русь-матушку…
Выпили, захмелели по-настоящему. И в общем гомоне таверны послышались и их веселые и громкие голоса. Но никому не было дела до двух архангельских земляков, у которых так много накопилось разговоров почти за десять лет разлуки. Наконец, увидев перед собой опустевшие кружки и графины и заскучавшего с подмокшими усами приятеля, Шубин вдруг запел, импровизируя:
У Никиты ДудинаСтоит пуста посудина,Нальем-ка, брат, нальем.— За такую встречуЯ выпить не перечу,Попьем-ка, брат, попьем!..
— А не пора ли кончить, я человек служивый, подневольный, как пьяный приду в караульню?.. Еще под ружье поставят.
— Ночевать ты будешь у нас в колонии. Там живут наши пенсионеры. Будь спокоен.
— Федотушка, как я рад, ты бы знал!
— Еще бы, я тоже. На чужой сторонушке рад своей воронушке.
— Ха, Федот, ужели я ворона?
— Это так пословица говорит.
— Знаю. Ну-ка, разбери по-ихнему, что тут на этой кружке написано?
Федот прочел и перевел:
— Это, если по-нашему понимать, то означает: «Пей, но не упивайся».
— Видишь, вот какое справедливое упреждение. Рассчитывайся и не заказывай более. Пойдем отсель на чистый воздух, проветримся до вечера, а спать к тебе, так и быть.
Они вышли из таверны, покачиваясь и обнявшись. Надвигались сумерки. Длинные тени башен ложились поперек площадей. Но было еще людно на улицах. Фонтаны шумно и высоко вздымали искрометные брызги; на бульварах слышались звуки скрипок и выкрики продавщиц цветов.
— Хорош город! — одобрительно сказал Дудин, остановясь с Шубиным напротив собора Петра. — Весьма прекрасен! Куда краше нашего Архангельска. Зато Двина у нас не чета этой речонке Тибру. Тьфу, что это за река? Муть одна. То ли дело Двина! — И, на минуту забывшись в разговоре с самим собой, Дудин расправил усы, запел, как бывало в Соломбале у архангельского корабельного пристанища:
Как у морюшка-моря Белого,Как у города у Архангельсково,Жила мати-хозяюшка дородная,Ой, богатая вдовица богомольная.А у той-то вдовицы было семь сынов,Семеро сынов да восьмая дочь.Сыновья пошли все разбойничать,Мать выдала дочь за норвежанина…
— Что я распелся, как дома? Ты бы унял, Федот. Может, песни тут петь не положено?
— Положено! Пой, знай, пой!
— Не стану.
— Ну, вольному воля, а пьяному рай. Только в Риме никаким песням запрету нет. В Риме скопились граждане всего мира. Сам видишь, кого тут нет… Народ со всего света, и все как у себя дома.
— Ох и ученый стал ты, Федот. Прости меня, но я как-то себя нескладно при тебе чувствую. И я видел свет, и этими руками сколько, ты бы знал, я турок укокошил, а вот учености не достиг. У меня путь не тот. Прости меня, я не из зависти говорю…
Шубин еще крепче прижал к себе Дудина и сказал:
— Ты, братец, не обижай меня такими речами. Не ищи во мне барина. Душу с холмогорской закваской никакие академии, никакие чужие страны из меня не вытряхнут. Я — Федот, и именно тот, тот самый Федот!..
— Добро слушать тебя. Черт! Как я рад! Да за какие такие праведные дела мне такая встреча! Господи!.. Федот, дружище, я десять дней тут в Риме. И ничего не пойму. Пойдем вон на ту гору за каменный мост, где круглая крепость, покажи Рим, расскажи, где чего есть. А я ведь в Холмогорах прежде тебя буду и там всем, всем поведаю о Риме и о нашей встрече.
Они пошли от собора Петра на Ангельский мост и поднялись на холм, где возвышалась древняя цитадель.
— Отсюда хорошо город виден, — сказал Шубин, обращаясь к земляку. У стен крепости они сели на мраморный обруб колодца, освежились, умывшись холодной водой.
— Эта крепость называется Сент-Анжело, иначе Энгелсбург. За бастионом в башне хранятся ценности папы, корона, архивы, миллионы денег. Всего в Риме около трехсот церквей. Главных из них семь. Будет время — походи, погляди. Вон там, около собора, где были с тобой, дворец Ватиканский, а в нем двенадцать тысяч палат и во всех художественные и книжные богатства.
— Богат ихний папа! Сколько ему денег идет от молящихся! — удивился Дудин.
— Наместник бога на земле. Ежечасно в переводе на наши деньги он тысячу ефимков огребает. Сады за городом, мраморные дворцы в той зелени садов — это все князьям да кардиналам принадлежит. И те гребут с народа немало, разуметь надо — побольше, нежели наши епископы и прочие архипастыри, хотя и те не зевают. А вон там видна богатейшая церковь апостола Павла, так в ту храминку пускают людей однажды в двадцать пять лет, — пояснял Шубин. — Я в ней не был, а во многих церквах и дворцах побывал, в некоторых не по единожды. Здесь раньше всех других городов в древние времена водоводные трубы под землей устроены, по ним вода за тридцать миль в город подается в колодцы и фонтаны. Не зря Рим одни называют Вечным Городом, а другие считают его Великой Могилой прошлого. На каждом шагу, даже в обломках и развалинах, история и искусство!.. И на протяжении многих веков все эти римские императоры и папы, охваченные тщеславием, при жизни стремились обоготворить себя и обессмертить в памятниках. Вот и нынешний папа, утопающий в злате и драгоценностях, восседает и прохлаждается в бесчисленных палатах Ватикана, и говорят здешние художники, что этот теперешний папа озабочен тем, как бы при жизни ему ваятели и литейщики создали такой саркофаг, какого нет ни у кого из его предшественников. Объявлен скрытый конкурс на самый лучший образец гробницы. Но как бы ни мудрил папа, а в наше время нет таких мастеров во всем мире, каким был в свое время Микеланджело. И никому не дано превзойти его в ваянии. Никому не повторить надгробия папы Юлия Второго или гробниц Медичей. Если уж кто бессмертен, то это величайший художник Возрождения Микеланджело!..
Недолго сидели и беседовали земляки около цитадели вблизи Ангельского моста.
Солнце спряталось за крыши домов, но лучи его ярко освещали свинцовый с медными ребрами купол собора Петра.
Шубин и Дудин поднялись с обруба колодца и не спеша направились к арочному Ангельскому мосту, украшенному статуями. Прошли до Капитолия, осмотрели арки, колоннады, обелиски и прочие памятники и, окончательно протрезвев, направились в колонию, где проживали вместе с другими приезжими и русские пенсионеры.
Пенсионеры находились все в сборе: тут были Мерцалов, двое Ивановых, Семен Щедрин и Федор Гордеев. Они сидели за длинным столом. Три свечи в зеленом медном подсвечнике горели, освещая молодые, коричневые от загара лица. Перед Гордеевым лежала раскрытая книга Винкельмана «История искусства древности». Он читал вслух и, с трудом разбираясь в немецком языке, переводил на русский, и все записывали, улавливая смысл отдельных фраз, оценивающих произведения древних греков. В это время Шубин привел на ночлег гостя-земляка:
— Добрый вечер, друзья! Прошу любить и жаловать, — обратился он к пенсионерам. — Это вам не кто-нибудь, а участник Чесменского сражения, матрос с корабля «Не тронь меня», мой друг и земляк Никита Дудин!.. Он у нас сегодня переночует.
