Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— А Прим не будет возражать? — спросила она, подымаясь.
— Пусть только попробует. Папа же его командир. Пойдем, я опаздываю.
В его тесной комнате Карен помогла ему раздеться, изумленно глядя на подвижное голое тельце и снова поражаясь, что этот чужой и непонятный ей маленький мужчина — ее ребенок и она обязана его любить и лелеять, как предписывают все книги для родителей. Его кости, нервы, жилы — все было сотворено из ее плоти, но он был фотографически точной копией отца, тот сделал ее с помощью светочувствительной пластинки, звавшейся раньше Карен Дженингс, родом из Балтимора, так иной раз пользуются допотопными фотокамерами, когда главное — сделать снимок, а как устроена камера — наплевать.
Да, я родила наследника, подумала она. Пленка вынута, негатив получен, снимок проявляется. А обшарпанную, ветхую, рассыпающуюся камеру снова забросили на полку. Теперь она ни на что больше не годится. Механизм в ее темном нутре случайно повредили, неправильно установив выдержку. Что ж, неплохо, Карен. Из тебя получилась бы писательница. И тебе есть о чем писать. И уж конечно, ты не станешь излишне романтизировать любовь. Жалость к себе, слепая и немая в своем безмерном одиночестве, поднялась в ней жаркой волной, готовая излиться в слезах.
Она помогла мальчику влезть в комбинезон, застегнула пуговицы, до которых он не мог дотянуться, надела ему на голову пилотку и повязала слишком длинный для него форменный галстук. И мальчик под ее руками неожиданно превратился в то, чем неизбежно станет в будущем, — в новоиспеченного молоденького второго лейтенанта в полной форме, с золотыми погонами, украшенными эмблемой полка, с буквами US и крохотными перекрещенными ружьями на петлицах воротника и со всеми теми горькими иллюзиями, которые прилагаются к военной форме. Помоги тебе бог, подумала она, помоги бог тебе и той женщине, на которой ты женишься, чтобы произвести на свет копию себя. Второе поколение династии армейских служак, основанной пареньком с фермы в Небраске, которому не хотелось быть всего лишь фермером и у которого отец водил знакомство с сенатором.
Карен обняла сына:
— Маленький мой…
— Ты чего? — возмутился он. — Не надо. Не трогай меня. — Он решительно высвободился и посмотрел на нее с укоризной.
— У тебя пилотка съехала. — И Карен поправила ему пилотку.
Дейне-младший снова глянул на нее, осмотрел себя в зеркале и наконец удовлетворенно кивнул. Потом сгреб с тумбочки мелочь, выдававшуюся ему на расходы, сунул в карман.
— Я, может, еще и в кино пойду, — заявил он. — Папа разрешил. Там Энди Гарди играет. Папа сказал, очень здорово, мне понравится. И пожалуйста, — добавил он, — не дожидайся меня. Я не маленький.
Он снова посмотрел на нее, чтобы убедиться, что она поняла, и солидно вышел, исполненный чувства собственного достоинства.
— Смотри не попади под машину, — крикнула Карен вслед и тотчас прикусила губу, потому что говорить это было не надо.
Входная дверь хлопнула, Карен вернулась в спальню, села на кровать и закрыла лицо руками, ожидая, когда пройдет тошнота, и боясь расплакаться. Слезы были ее последним прибежищем. Она опустила руки и поглядела на них — они дрожали. Еще немного посидела, потом заставила себя подняться и подойти к двери чулана. Ее мутило от оскорбительного сознания, что ее и Тербера так позорно унизили, и она не знала, как посмотрит ему в глаза.
— Я думаю, тебе лучше уйти, — сказала она, открывая дверь. — Это был мой сын. Он уже ушел, и… — Она изумленно замолчала, недоговоренная фраза повисла в воздухе.
Тербер сидел по-турецки на брошенной в кучу форме в узком проходе между вешалками, подолы висевших над ним платьев накрывали ему голову идиотским тюрбаном, его широкие квадратные плечи тряслись от безудержного хохота.
— В чем дело? — спросила она. — Что ты смеешься? Что тут смешного, дурак?
Тербер покачал головой, и подол платья закрыл ему лицо. Он легонько дунул, тонкая ткань уплыла в сторону, а он все сидел, глядя на нее из-под изогнутых крутыми дугами бровей, и тело его все так же сотрясалось от хохота.
— Перестань, — сказала Карен. — Перестань сейчас же. — Голос ее зазвенел. — Это не смешно. Ничего смешного тут нет. Тебя могли за это посадить на двадцать лет, дурак. А он еще смеется!
— Я раньше был коммивояжером, — еле выговорил он.
Он смеялся совершенно искренне, и, с недоумением глядя на него, она села на кровать.
— Кем? — переспросила она.
— Коммивояжером, — сквозь смех сказал он. — Я два года ездил коммивояжером по всей Америке и только сейчас, в первый раз, меня спрятали в чулан.
Карен неподвижно смотрела на смеющееся лицо, на вздрагивающие изогнутые брови и острые, как у сатира, уши. Коммивояжер и Дочь фермера. Классическая любовная история, американские Ромео и Джульетта. Образец знаменитого американского юмора, тема анекдотов с бородой, которыми, похабно хихикая и мечтательно подмигивая, обмениваются импотенты в биллиардных. И вдруг она засмеялась. От этого ненормального можно ждать чего угодно, он мог запросто выскочить голым из чулана перед ее сыном и заорать: «У-у-у!» Она представила себе эту картину и зашлась от смеха.
Стыд от того, что ее чуть не застали с мужчиной в постели, улетучился, она сидела на кровати и, задыхаясь от смеха, пыталась заставить себя дышать ровно, пыталась оборвать этот смех, потому что он переходил в плач.
Теперь уже Тербер смотрел на нее, ничего не понимая. Он откинул в сторону свисавшие на голову платья, встал и подошел к ней, чувствуя, что в чем-то ошибался, когда задумывал все это, и что Лива говорил ерунду, потому что здесь замешано такое, чего он никак не мог знать.
— Успокойся, — беспомощно сказал он. — Успокойся. — Он сознавал, до чего абсурдны и тщетны попытки проникнуть в мысли другого человека и понять их, потому что все вокруг не такое, как кажется. — Прошу тебя, не плачь. — Он с трудом подыскивал слова. — Я не могу, когда плачут.
— Ты себе не представляешь, — бормотала она, дрожа и поскуливая, как щенок под дождем. — Терпеть их двоих. Такого никто не выдержит.
— Конечно, — сказал он. Какого черта его угораздило влипнуть в эту историю? Он обнял ее. — Все будет хорошо. Он ушел. Ну успокойся, — повторял он. — Успокойся. — Ее грудь, мягкая и теплая в ковшике его ладони, подрагивала испуганно и доверчиво, как спасенный птенец.
— Не надо. — Она раздраженно отодвинулась от него. — Ты же ничего не знаешь. И тебе все равно. Тебе наплевать. Тебе просто баба нужна. Оставь меня!
— Хорошо, — сказал он. Встал и пошел за рубашкой, испытывая почти облегчение.
— Ты куда? — в бешенстве крикнула она.
— Ухожу. Ты же сама выгоняешь.
— Ты что, совсем меня не хочешь?
А это еще что за новости? — подумал он.
— Конечно, хочу. Конечно. Но я думал, ты хочешь, чтоб я ушел.
— Да, если я тебе не нужна, уходи. Держать не стану. Я тебя не виню. Ни в чем. Было бы странно, если бы ты меня хотел. Я ведь теперь даже и не женщина.
— Ты? — Тербер глядел на нее, закутанную в тонкое кимоно. — Ты очень даже женщина. Уж мне-то можешь поверить.
— Никто, кроме тебя, так не считает. Я — ничто. Я даже работать не умею. И никому на свете не нужна.
— Нужна. — Он вернулся и сел рядом с ней. — Если на атом свете кто и нужен, так это красивые женщины.
— Мужчины всегда так говорят. Приятно похвастаться, что завел красивую шлюху. А я даже на эту роль не гожусь.
— Какой у тебя чудесный загар. — Он мягко погладил ее по спине, прислушиваясь к дождю за окном. — В такой день самое милое дело лежать на пляже в Канеохе. Там сейчас никакого дождя.
— Я не люблю Канеохе, — сказала Карен. — Все равно что городской пляж, и народу всегда как на этом гнусном Ваикики.
— Да, конечно, — сказал он, — но я знаю маленький пляж возле Тоннеля, где никогда никого не бывает. Его никто не знает. И никто туда не ходит. Нужно спуститься со скал, и там внизу бухточка, песок на берегу такой гладкий, плотный, а сверху — скалы. С шоссе этот пляж не видно, никто и не догадывается, что он там есть. Знаешь, как в детстве, спрячешься в кустах, тебя никто не видит, бегают, ищут, а ты сидишь и смотришь. Там даже можно купаться и загорать голышом.
— Свозишь меня туда?
— Что? А-а… Конечно. Обязательно свожу.
— А можно поехать туда ночью? Поплавали бы по лунной дорожке, потом легли бы на песок, ты любил бы меня и никто бы нас не видел, да?
— Конечно, — сказал он. — Все так и будет.
— Господи, как мне хочется туда поехать. — Карен смотрела на него с восторгом. — У меня никогда такого ни с кем не было. А ты правда меня туда свозишь?
— Конечно. Когда ты хочешь?
— На той неделе. Давай поедем на выходные. Я возьму у Дейне машину, и мы с тобой встретимся в городе. Захватим бутербродов, пива… — Она радостно улыбнулась, обвила его шею руками и поцеловала.
— Конечно.
Он ответил на ее поцелуй, жадно поглаживая две длинные выпуклые полоски мышц, взбегавшие по ее спине от тонкой талии к плечам; он чувствовал ищущую мягкость ее губ, упругое прикосновение груди и, вспоминая детскую радость, озарившую ее лицо, которое раньше, в кухне, было таким скептическим и холодным, недоумевал: что все это значит, Милтон? Во что ты влип? Где же твоя хваленая «женская интуиция»?
