Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?
Но вот он отвесил в четыре стороны поясные поклоны и возвестил громким голосом, перекрывшим тихое перешептывание толпы и докатившимся до самых дальних углов площади: «Простите меня, люди московские! Прости меня, народ русский! Грешен я перед вами. Грешен я перед Господом нашим, Иисусом Христом. Забыл я заповеди его, в суету мирскую погрузился. В довольстве обретался, забыв о голодных и раздетых. В гордыне своей царство Казанское сокрушал, ратников простых не жалея. Людей за малые вины казнил, забыв, что я есть главный преступник пред Господом. Бояр лихих не смирил, оставив народ свой без защитника. За все то простите меня, люди добрые!» Тут ноги его подкосились, он опустился на колени и распростерся ниц. Мы с Алексеем Адашевым да с рындами, придя в себя от первого потрясения, к этому времени уже к самому Лобному месту пробились, подхватили Ивана под руки и увели его в Кремль сквозь оцепеневшую толпу. И лишь в воротах Спасской башни услышали сзади тысячеголовый выдох: «Царь блаженный! Храни его Господь!»
Так в первый раз было сказано слово.
* * *Можете себе представить, в каком ужасе мы все пребывали. Даже я. Покаяние вселюдное — может ли быть более высокая ступень смирения христианского! Умилился бы я от вида любого, так кающегося грешника, но только не брата моего, царя великого.
Один лишь Иван пребывал в благодушнейшем настроении. Как очнулся он после возвращения во дворец, так всех поразил своим видом. Как будто скинул тяжкий груз с души, глядел на всех милостиво, пробовал шутить, первый раз после болезни; Адашева, с невиданным упорством приступившего к нему с очередным докладом, выслушать соизволил, и кивал согласно, и в одном месте даже что-то такое указал, что именно, я на радостях и не запомнил. А вечером за Анастасией гонялся ну прямо как новобрачный, то мне княгинюшка донесла.
Так продолжалось несколько дней. А затем в Иване чем дальше, тем сильнее стало развиваться беспокойство. И вот он вновь пропал.
Тут уж сразу искать бросились, сначала весь дворец обшарили, потом Кремль — ничего. Во все стороны Москвы людей разослали, от всех одна и та же весть приходила: видели царя, перед самым их приездом видели, с народом прохожим разговаривал, прощения просил и благословения раздавал, но вдруг как сквозь землю провалился, сыскать не удалось. Нашелся Иван опять на Троицкой площади, но не Лобном месте, а чуть поодаль.
После Казанского похода повелел Иван поставить в Москве, у самого Кремля, две деревянные церкви заветные — во имя Святой Троицы и во имя Покрова Богородицы, и заложить храм каменный о девяти престолах опять же во имя Покрова Богородицы, потому что именно накануне праздника Ее была взята Казань. К тому времени уже стены нового храма выглянули из земли. Вот около них и стоял Иван на коленях и молился, хоть то и не положено. А за ним собиралась толпа людей московских, и они тоже молились на место пустое.
Вновь увели Ивана, но уже под легкий ропот.
И повторялось такое несколько раз: просветление, потом беспокойство — и исчезновение. Чего только не придумывали, какую только охрану не ставили, ничего не помогало. Хитрость поистине звериную Иван выказывал. И как из дворца да Кремля выбирался, то нам неведомо. Много там есть ходов тайных, я вам рассказывал, вот ими-то Иван, как видно, и утекал. Мы его уже и не искали, а просто ждали у храма Покрова, он всегда туда приходил. И народ его ждал, каждый день ждал.
Мы Ивана насильно уже не уводили — нельзя трогать Божьего человека! И у самих бы рука не поднялась, и народ бы не дал. Да и незачем было. Иван после молитвы вставал умиротворенный, кланялся народу, крестом его широким осенял и отправлялся сам в царский дворец.
Тогда и родилось в народе другое название храма — храм Царя Блаженного, так его и до сих пор иногда зовут.
* * *Конечно, так долго продолжаться не могло, это даже я понимал. Соблазн был в народе, говорили о новом святом — Иване Блаженном, приписывали ему всякие пророчества и исцеления. Или другой пример. Как бы предчувствуя будущее, призвал я мазилу искусного и приказал ему изготовить для меня портрет брата моего, вложив все умение, в землях италийских приобретенное. Портрет вышел на славу, Иван был как живой, вот только одно меня смущало — портрет был в виде иконы. Написан на доске, а изображение помещено в углублении выдолбленном, так что ковчег получался. Я мазиле неудовольствие свое высказал, а он мне с твердостью ответствовал, что ведь царь — Блаженный, об этом вся Москва говорит, вот он и изобразил его так, сил и времени не пожалев и за дело богоугодное почитая. Пошел я к митрополиту справиться — ладно ли это, не грех ли? После размышления некоторого Макарий меня успокоил — не грех, а потом добавил, что зрит он: в будущем Иван святым будет провозглашен, посему икона эта весьма кстати. Много лет она все время при мне находилась, но в суматохе побега моего затерялась, о чем я сильно скорбел. Потом, как я слышал, оказалась она у короля Магнуса, а от него у родственника его, короля датского. Так ли это, мне в доподлинности неведомо.
Между тем и в боярах смута назревала, почему — о том я вам уже сказывал.
Стали советники Ивановы судить да рядить, что делать, и получалось, что не только лучший, а единственный выход — отречение. Дело то редкое, и такое бывало. История тем и хороша, что в ней любой пример сыскать можно, если хорошо поискать. А тут и ходить далеко не пришлось. Прадед наш, Василий Темный, отрекся от престола в пользу брата своего двоюродного Димитрия Шемяки и в том отречении на Священном Евангелии клялся и крест целовал. То, что к тому времени он уже был свергнут с престола великокняжеского и ослеплен, — дело второе. И уж совсем другой пример: получив после отречения удел и свободу, прадед наш сразу же побежал на Белозеро в Кирилловский монастырь, где мудрый игумен Трифон разрешил его от клятвы крестоцеловальной, данной под действием неволи и страха, а там уж ничего не мешало прадеду нашему вновь утвердиться на троне. Тем примером наш род часто корили, мы же в ответ на клятвы чужие не очень полагались, хотя и взыскивали строго за нарушения.
А как случай сыскался, так сразу и монастырь Белозерский Кирилловский на ум пришел, порешили: по нынешнему умонастроению Ивану лучше всего в монахи постричься. Оставалось нас с Анастасией убедить. Умом мы, может быть, и понимали, что так лучше, но сердце восставало.
Анастасия-голубица от всего этого сама была близка к помешательству, да и здоровье телесное у нее сдавать начало. С лица спала, пятнами пошла, тошнило постоянно, ничего живот не принимал. Я уже начал побаиваться, как бы и с этой стороны беда не пришла. Так она ослабела душой и телом, что уже не могла противиться скорбному для нее решению судьбы Ивановой. Один я упирался, как мог. Решил Анастасию поддержать и как-то вечером открыл ей тайну великую, видение, которое Ивану было. Растолковал, что не меньше двух сынов у них должно быть, а до тех пор мы должны крепиться и уповать на милость Божию, на то, что вернет Он Ивану здоровье. Но тут подняла на меня глаза Анастасия, и по испугу в них я все понял. Понял и всякую надежду потерял. Значит, так судил Господь! Будь что будет!
И вот в момент просветления Ивана после его очередного побега приступили к нему советники ближние, и митрополит Макарий, и князья Мстиславский с Владимиром Воротынским, и Сильвестр. Вещал же Алексей Адашев, ибо Иван к его речам привык и не гневался. Говорил он недолго, чтобы Ивана не утомлять, и быстро зачитал ему текст отречения, где Иван якобы выражал желание в монастырь удалиться, при этом на духовную ссылались и вновь полностью опекунский совет прописали. Когда же пододвинул Адашев тот свиток к Ивану, тот без раздумий, легко, как встарь, его подписал, так что другие свитки, на всякий случай заготовленные, и не потребовались.
На следующий день собрали Думу боярскую и вывели к ней Ивана в облачении царском — в последний раз! Дьяк Иван Висковатый зачитал отречение, а Иван в это время головой согласно кивал и на бояр своих смотрел, на некоторых милостиво, а на иных брови хмурил. Когда же Висковатый чтение закончил, Иван по собственному порыву к Макарию подошел, поклонился ему и к панагии на его груди приложился. Макарий же заплакал, Ивана в голову склоненную поцеловал и благословил, как всем показалось, на решение его тяжкое.
Так закончилось правление брата моего, Ивана Васильевича, царя и великого князя Всея Руси.
* * *И вот наступил день скорбный. Поезд царский длинной змеей стал выползать из Кремля, устремляясь на север.
Впереди я ехал на любимом Ивановом жеребце, том, на котором он в Москву въезжал после взятия Казани, даже так же разукрашенном. Решил я, что должен быть жеребец подле хозяина, вдруг захочется брату между молитвами монашескими промчаться как встарь по полям, чтобы ветер в ушах засвистел. Чай, не воспрепятствуют святые отцы. Или захочет Иван проведать друга старого, возьмет морковку или кусочек сахару, войдет в стойло, потреплет спутника своих славных дней по холке, протянет руку с подарком. Нет ничего нежнее этих губ, берущих угощение с твоих рук, и ничьи глаза не вмещают больше любви и благодарности. Разве что собачьи.
