Явдат Ильясов - Золотой истукан

— Рот, может, кляпом заткнуть? Вопить будет.

— Э, не возись! Пусть вопит. Кто услышит, — вон шум какой в степи. — В степи жутко голосили хазарские дети, бабы. Одуряюще пахло кровью.

Но, увлекшись затеей, Руслан и Карась не заметили, как их окружили готы…

Уже в воротах Самандара, куда привезли двух бунтовщиков, Руслан, весь избитый, связанный, услышал, как сквозь сон, голос бека Уйгуна, который злым шепотом говорил кому-то, должно быть, соплеменнику:

— Хазары теперь христиане. Значит, нам, булгарам, надобно принять им назло веру «покорных богу».

Руслан — с яростью — внутренне: «Бог, бог! Кто же он есть?! Дубина в руках хитроумных людей, пугало, которым враждующие племена стращают друг друга?

И кто правит — он людьми, или они вертят им всяк на свой лад?»

ХОРЕЗМ. НОВЫЕ БЕДЫ

…Она схватила его за одежду его и

сказала: ложись со мною. Но он, оставив

одежду свою в руках ее, побежал…

У них обычно на устах: «Я иудей, я —

христианин, поверь мне, я тебя не обману».

Зловредные скоты! Кто не говорит ничего

подобного и просто признает себя человеком,

гораздо лучше вас.

— Зачем добро губить? — нахмурился Алп-Ильтувар, когда посрамленный старец Киракос, указав на Руслана, потребовал: «Убей его! Ибо сказано: отступнику от веры смерть. — И, ткнув Карася палкой в бок: — Этого тоже, Он хотел надругаться над саном моим и достоинством». — Зачем? Рабы здоровые, крепкие. И к тому же они — не мое достояние. Это имущество кагана. Завтра идет караван в Итиль. Отправлю их и других русичей к его величеству кагану, — он поступит с ними как захочет.

Алп-Ильтувар покосился на проповедника, озорно подмигнул Карасю, — и, не удержавшись, фыркнул.

Обиженный странник ушел, бормоча проклятья.

Князь спохватился: нехорошо он себя ведет, не подобающе беку, помрачнел, напустился на бунтовщиков:

— Наглецы! Тут дело… государственное… а вы из него потеху сотворили. Где это видано: старца святого пороть?!

— Подале б от этаких потех, — вздохнул Карась. — Кровавые потехи. Какой же ты князь, ежели свой народ даешь в обиду хитрым чужакам?

— Даю, — чтобы мой народ меня не обидел. Э! Нашел я, с кем о делах своих толковать. Сидите, помалкивайте. Благодарите меня, что не убил я вас, как хочет того Киракос. Вы мне по душе. Люблю лихих молодцов. Я и сам был смолоду озорной… — И князь, вспомнив, должно быть, какую-то давнюю свою проделку и усмотрев в поступке этих двух русичей нечто сходное, расхохотался.

Карась:

— Спасибо, родной! Спасибо, милый! Дай тебе новый твой бог стать каганом хазарским.

— А? — вздрогнул Алп-Ильтувар, как вор, пойманный на месте преступления. — Ну, ты. Не твоего ума это дело. Молчи.

— Верно, не моего! — с готовностью — Карась. — Молчу, светлый князь, молчу.

— Вы опасные люди, — задумался бек. — Может, И впрямь вас убить?

— Что ты, что ты, светлый князь! — завопил Карась. — Что ты, что ты, наш распрекрасный! Зачем добро губить?

— А ты что скажешь? — савур — Руслану.

— А мне теперь на все наплевать. Хочешь убить — убей. Нашел, чем удивить.

— Обманулся в ромейской вере? — усмехнулся князь понимающе. — На что она тебе? Мне нужна, чтобы править моим народом, моему народу — чтобы мне подчиняться. А тебе, рабу, надо думать, как выжить и, если удастся, домой убежать. Ну, будьте здоровы.

— А князь-то… свойский, — усмехнулся Карась, когда бек вышел из хижины, где их держали под стражей.

— Вот завтра наденет тебе на шею рогатку — узнаешь, какой он свойский, — проворчал Руслан.

…Не осенял на сей раз Киракос уходящих крестным знамением. Только один человек и нашелся, чтоб помахать им вослед. И тут — гот Иоанн.

— Бросар! — кричал, зло смеясь. — О, бросар…

— Чтоб тебе сгинуть, — плевался Руслан.

Больше нигде, никогда он не встречался с ним. Также, как и с добрым Урузмагом. Алан Урузмаг покинул столицу еще зимой, обнявшись с Русланом и Карасем и даже прослезившись на прощание. Это был человек. Он-то и был юному смерду в пути истинным братом. Зато впереди ждали Руслана новые встречи — чаще печальные, чем радостные.

Остались вдали сады, виноградники и огороды, средь которых четко, как серый утес на кудрявом зеленом лугу, возвышался город Самандар. Степь началась.

Степь-то степь, но вовсе не такая, как между Днепром и Доном. Там — травы, тут — буруны, то есть песок, застывший волнами. Песок и песок. На Руси его увидишь только на реке, в мелях да отмелях. Там песок — у воды. А тут ее и в помине нету, — отойдя от Самандара на много дней пути, набрели на одну-единственную речку, и та начала уже пересыхать.

Кончились пески — пошли солончаки.

А справа, на восходе, всю дорогу висит синяя мгла, и над нею — всегда облака исполинские, белые.

Руслан — у стража: — Горы?

— Море.

На стоянках подъезжали пастухи, обменять шкуры, мясо, войлок на зерно, котлы да бусы. Разглядывали светловолосых, сбившихся в кучу пленных:

— Готы, аланы?

— Русы.

— А-а…

И однажды, когда караван, миновав солончаковые впадины, вышел снова к пескам, пленные услыхали издалека, с гребня высоченного буруна, тоскливый, будто журавлиный, крик: — Русь!

Обернулись: белая женщина бежит с буруна вниз по склону, машет руками. Высокая белая женщина, почти нагая, — только грудь да бедра прикрыты каким-то отрепьем. Бежит, утопая в песке, задыхаясь, и зовет рвущимся голосом:

— Русь!

Остановились, зашумели.

Из-за буруна выскочил всадник косматый, нагнал, нагнулся, схватил за желтые волосы, кинул ее поперек седла — и ускакал за бурун.

В ушах пленных, под ударами бичей снова тронувшихся в путь, еще долго звучал зов белой женщины:

— Русь!

И пошли по толпе разговоры!

— Как она учуяла нас?

— Родная кровь…

— От тех пастухов, наверно, прослышала…

— Ишь, куда бедняжку занесло.

— Нас, может, и подале занесет.

— Бедная Русь, — вздохнул Карась. — Доколе ей одиноко кричать на буграх?

— Как ей быть, коли хазары весь белый свет заслонили.

— Ох, этих бы хазар!..

— Плетью обух не перешибешь.

— Ничего. Вот Киев окрепнет, возьмет всю Русь под руку свою, — к тому дело шло, когда мы еще были дома, — посчитается он с хазарами.

— Давно бы надо. Не уберем хазар с пути, — заглохнем на тихих речках своих.

Немало слышали дома смерды о вечных дрязгах между князьями, о растущем, крепнущем Киеве. И если б знали тогда то, что знают теперь, не стояли б от этих дрязг в стороне, взяли б князей за крикливые глотки, заставили б их не о чести пустой лечись, не о женах своих, полях да хоромах, — о смердах, о всей Руси, о всем поднепровском славянстве.

Эх, не думали тогда про это… Думал Калгаст — и голову сложил. Не уберегли, волхва испугались.

Где он, волхв Доброжир?

Где его мощь?

Это дома, средь людей тупых, покорных, он может распинаться так и этак, и ему верят, — а вытащи его сюда, под солнце, под ветер и звезды, в степь, обрызганную кровью человечьей, сразу станет видно, что волхв со всей его хваленой мудростью не стоит и плевка.

Поздновато догадались…

Дома, в своих землянках, будто в колодце сидели и видели вместо неба над головою серый пасмурный круг, в котором, к тому же еще, мельтешил, загораживая свет, вонючий волхв. А теперь — будто на гору взобрались, и открылся им ясный простор. Вот как выходит: чем дале уходишь от родной земли, тем боле она виднее.

Не в пример веселому крепышу Алп-Ильтувару, хазарский каган — человек угрюмый, желчный, хворый. Но, пожалуй, хворь точит его не столь изнутри, сколь снаружи — язвой тревожных вестей с окраин государства.

И главная хворь — Русь и «покорные богу».

Киев… Какой еще Киев? Не слыхали раньше о городе таком. Откуда он взялся? Ну, с ним крупный спор еще впереди. А пока — надо устроить осенью большой набег, припугнуть его, данью обложить, пусть торчит до времени за спиною хазар, — он опасен, но еще не смертельно.

Но вот «покорные богу»… Хазария обращена темным ликом к югу и востоку. И с юга и востока ей угрожает воинство халифа.

Прибывшие вчера посланцы савура Алп-Ильтувара сказали: «покорные богу» вот-вот нагрянут в Самандар (хорошо, что каган решил зимовать в Итиле). Купцы из Хорезма, гостящие здесь, донесли: войска халифа уже подступают к Хорезму и Согду.

Как быть, на кого опереться? Булгары, ударная мощь государства, род за родом, племя за племенем бросают южную степь, уходят куда-то на Каму. И нет сил их удержать. Строптивый народ. Злой и упрямый. Савуры, аланы тоже гнут свое. Разброд. Нет друзей у кагана.

Разве что — Хорезм.

«А! Заручусь помощью Хорезма, пообещав ему то же; и рабы — русы, которых прислал бек Алп-Ильтувар, весьма к месту, — отошлю их в знак дружбы в дар хорезмшаху Аскаджавару»…