А. Шеллер-Михайлов - Дворец и монастырь
Давно уже он не ел горячего, питаясь в пути чем и как попало, по большей части обломанными ломтями и краюхами хлеба, пор да черствого, с примесью коры и Бог весть еще чего. Как делывали, пускаясь в путь, ессеи и первые ученики Христовы, но не запасся на дорогу ни двумя одеждами, ни медью при поясе и жил во все время своего странствования тем, что давали ему добрые люди, иногда почти такие же нищие, как он сам.
В течение некоторого времени в избе хранили молчание, искоса поглядывая на странника. Много их бродило в те времена по деревням – беглые, нищие, разбойные, богомольные люди, все являлись в одном и том же рубище, все одинаково были голодными, все одинаково просили и хлеба, и ночлега Христовым именем. Этот странник не возбуждал никаких опасений. Напротив того, он пробуждал во всех видимое участие. Молодость, кроткое выражение лица, сильное изнурение, какая-то особенная хрупкость всей его тонкой, стройной фигуры, все это пробуждало участие и жалость к нему. Первая заговорила одна из женщин, жалостливо, своеобразно певучим голосом заметив ему:
– Недужится тебе, видно, болезный?
Путник очнулся.
– Нет, притомился только, – ответил он тихо. – Долго шел.
– Передохнуть тебе надо, а так-то не дойти тебе до Студеного моря… Не близок путь, родный.
– Чего близкий, – заметил один из сидевших за столом мужиков. – Пока еще до моря доберешься, а там плыть верст триста придется.
– Ну, триста! – возразил другой мужик. – Можно и сто с небольшим сделать, коли с другого конца, с Выги.
– А ты доберись до Выги… в болотах застрянешь, тоже леса. Не будь этого, так и всего-то можно по морю конец верст в шестьдесят отмахать… Чего лучше!
Мужики заспорили, как и откуда лучше добраться до Соловков. Хозяин, не вмешиваясь в их спор, спросил гостя:
– В монастырь-то помолиться идешь или и остаться там хочешь?
– Как Господь даст, – ответил пришелец. – Поработать хочу в обители… оставят совсем – того и хотел бы.
– Так, – согласился хозяин. – Дело доброе… Опять все помолчали.
– А ты вот поешь да сосни, – заговорила снова заботливо хозяйка все тем же певучим голосом. – Сил тебе набраться надо. Так не дойдешь, право слово, не дойдешь. Ишь ты, похудал как, в чем душа держится.
Странник поблагодарил ее. Похлебка была съедена, все поднялись с мест, стали креститься. Хозяйка указала путнику на сарай, где еще были остатки прошлогоднего сена.
– Вон сосни там, на сене-то…
Он тихо, пошатываясь и прихрамывая, пошел к сараю. Теперь усталость его была уже нестерпима. Он чувствовал, что еще бы день – и он свалился бы с ног. До этой минуты он даже и не подозревал, что он утомился до такой степени: пока шел, все казалось, что еще может идти и дальше, а тут словно разом оставили его все силы. Добравшись до сарая, он в изнеможении опустился на сено, снял лапти с ноющих ног и впал в полное забытье. Это был сон, похожий на обморок.
Семья крестьянина собралась перед избой на завалинке и заговорила о прохожем. Сердобольная хозяйка начала говорить о том, что не дойдет никогда болезный странник Божий до Студеного моря. В чем душа только в нем держится. Молод еще, сил не нагулял и, видно, впервые странствует. Хозяин лениво заметил, что ничего, – парень молод, поотдохнет, наберется сил и дойдет. Другие же доходят.
– Пусть поживет денек другой, не объест тоже, – вопросительным тоном нерешительно сказала хозяйка.
– Известно, не гнать же недужного, – согласился хозяин.
Сидевшие тут же мужики начали толковать о том, кто бы мог быть этот парень. Божий человек или беглый? Народа теперь всякого много бродит.
Была уже вечерняя пора, а странник все спал как убитый. Раза два заглядывали в сарай хозяева и, видя, что молодой парень спит, решили не будить его до утра, понимая, что сном все как рукой снимет. Рабочему народу была хорошо известна целительная сила сна.
На землю спустилась белая северная ночь и быстро уступила место румяной заре. Горластый петух громким криком возвестил о наступлении утра. Ему ответили где-то подальше другие петухи, и началась их обычная перекличка. Когда странник, пробужденный этим раздавшимся где-то близко-близко около сарая криком, проснулся, – было уже совсем светло. Утро было ясное, теплое, солнечное. Не сразу понял бедняк, где он и долго ли он спал. Присев на сене, он огляделся, увидал, что сквозь многочисленные щели кое-как сколоченного из досок сарая светит дневной свет, услыхал на дворе движение людей, где-то поблизости блеяли овцы, ржала лошадь, мычала корова. Он стал соображать, что с ним случилось, в какую местность он попал и как попал в нее. Мало-помалу сознание вполне воротилось к нему.
– На Онежское озеро попал, – рассуждал он. – Видно, как переходил от Кириллова монастыря, так тогда и сбился с дороги, меж Белым озером и Лачей, к западу уклонился. Теперь не скоро доберусь до настоящего пути.
Он вздохнул.
– Не привыкнешь, видно, скоро-то к новой жизни. Ветхого человека нелегко с себя стряхнуть. Тридцать лет в мягкости и покое прожил, когда другие тяжелое бремя труда несли.
Он поднялся, помолился и вышел из сарая. На дворе хозяйка дома уже была за работой и сновала взад и вперед, насыпая муки для хлебов и шлепая по пыли босыми ногами. Это была коренастая женщина средних лет, с светлыми волосами, с светло-серыми глазами, с немного воспаленными красноватыми веками, с коротким и толстоватым носом, не особенно красивая, сильно загоревшая и рано состарившаяся. Кожа ее лица, рук и ног, сильно загрубевшая и местами потрескавшаяся, была гораздо темнее ее волос. Судя по количеству птицы и скота, можно было сказать, что хозяева этой избы, правда, тесной, почерневшей и как бы одряхлевшей, но окруженной тем не менее множеством сарайчиков, хлевушек, стойл, были не бедны, однако хозяйка была одета чуть не в рубище, почти в одной толстой и длинной рубахе, ноги были босы, а ребятишки ее, беловолосые, как мать, были почти голы и едва прикрыты коротенькими и разорванными рубашечками. Пришелец поздоровался с нею.
– Ну, что, передохнул немного? – певуче спросила она, ласково и участливо взглянув на него.
– Благодарствуй, поотдохнул, – сказал он.
– Мы и то заглянули на тебя – ровно помер, так спал, – пояснила она. – Не стали и будить, хворь всякая сном проходит.
Он предложил ей свои услуги:
– Не надо ли чего поделать, я помогу.
– Где тебе! – сказала она и усмехнулась, показав два ряда еще здоровых и сильных белых зубов. – Ишь, совсем изморился!
– Ничего, – ответил он. – Ведь и в монастырь иду не на отдых.
– Ну, а ты погоди в монастырь-то идти, – коротко и решительно проговорила она. – Монастырь-то не уйдет. Путь далекий. Не ровен час, на дороге Богу душу отдашь, вот тебе и будет монастырь. А ты поживи здесь, поотдохнешь, тогда и иди.
Она, наклонившись всем корпусом, принялась за мытье какой-то кадки, выскабливая из нее грязь, и продолжала обстоятельно рассказывать, как труден и далек путь к Студеному морю. Леса непроходимые, болота невылазные, полное бездорожье. Все это он знал теперь хорошо и без ее рассказов, по личному опыту. Недаром он прошел уже не одну сотню верст. Он присел на приступок избы и, опустив на грудь голову, слушал ее рассказы, передаваемые ею ее своеобразным певучим голосом. Этим говором, как он убедился потом, говорили здесь все женщины.
– От нас из Хижей ходили тоже богомольцы, так сказывали, – закончила она свой рассказ. – Вестимо, у кого деньги, те все больше водой, ну, оно и легко, а пешему – беда.
Он поднял голову.
– Как никак, а идти надо, – проговорил он.
– Да тебе ко времени поспеть надо, что ли? – спросила она, приподняв голову от кадки, и, бросив на него искоса несколько подозрительный взгляд, добавила пытливо: – Иль, может, нельзя здесь мешкать… Тоже всяко бывает…
Он понял, что она считает его беглым, боящимся преследований, и сказал:
– Не к спеху, а что же я даром хлеб-то буду у вас есть, чай, и самим нелегко живется.
– Где легко! – согласилась баба и со вздохом, как бы жалуясь, прибавила. – Так-то ину пору нелегко, что а-ах! Рыбой вот только и кормимся, а хлеб у нас плохо родится. Лесов больно много, а под увеем хлеб не растет. Бога гневить не хочу, худоба кое-какая есть, а все же – налетит беда, отворяй ворота. Дерут у нас с живого и с мертвого. За что, про что – не знаем, люди мы темные. Так еще тянешь день за день, а случись до суда дойти – в разор разорят. Все пограбят. Ох, жизнь!
Она махнула безнадежно рукой, потом, переменив тон, добавила:
– А все же болящего да усталого не выгоним. Ину пору, может, и не добрый человек именем Христовым просит, а и тому подадим Христа ради. Вот подожди, ужо мой Суббота, сам-то, хозяин-то, вернется, потолкуете. Ты нам, в чем можешь, пособишь, а мы тебя покормим. Пора летняя, батраков тоже принимаем. Сама-то я дома до домашеству с ребятенками вожусь, а мужики в поле робят. И не одне руки, а со всем не управиться. Лето-то не долго, а что теперь сробишь, тем зимой и живешь. Тебя звать-то как?
