Леонтий Раковский - Кутузов
Сам посольский метрдотель в ливрее и белых перчатках принес на серебряном подносе большой графин водки и закуску.
Евнуху налили в кофейную чашку водки, и переводчик сказал:
— Вот что пьют у нас вместо кофе. Только пить надо сразу.
Евнух выпил чашку. Его бабье лицо расплылось от удовольствия.
Гостю подвинули мисочку с янтарно-желтенькими, словно фарфоровыми, боровичками, положили вилку.
Евнух не обратил внимания на вилку, а прямо полез своими коричневыми толстыми пальцами в миску, взял грибок и захрустел.
— Чох якши! — зажмурился он.
— Ну-ка, Федюша, налей гостю еще! — сказал племяннику Кутузов. — Да скажите ему, что грибки надо есть с хлебом.
Посмотреть на стража султанских жен собралось чуть ли не все посольство. Офицерская молодежь просила Михаила Илларионовича, чтобы он позволил спросить у евнуха, хорошо ли ему жить среди стольких прекрасных девушек.
— Это непристойно: вы же знаете, у кого спрашиваете! — возразил Михаил Илларионович.
— Да ведь он пьян! — убеждал дядю Федя Кутузов.
— Ну спрашивайте! — махнул рукой Михаил Илларионович.
Евнух рвал руками копченого сига, исправно закусывая после очередной чашки, когда ему перевели нескромный, каверзный вопрос молодежи. Он секунду помолчал, обвел осоловелыми глазами улыбающихся офицеров и дипломатично ответил:
— Десять повинующихся женщин доставляют меньше хлопот, чем одна повелевающая!
Михаил Илларионович улыбался:
— Остроумно ушел от неприятного ответа, молодец!
— Пусть скажет, — обратился Федя Кутузов к переводчику, — почему у них заведено многоженство. Разве одной мало?
Турок, услышав вопрос, вынул из хрустальной вазы, в которой стояли розы, белую.
— Эта роза прекрасна? — спросил он.
— Прекрасна.
Евнух вынул вторую, алую:
— А эта?
— Прекрасна.
Турок вынул третью, черную:
— А эта?
— Прекрасна!
Евнух сложил все три розы в букетик и сказал с важностью:
— А все вместе они еще прекраснее!
— Да он совсем дипломат! — похвалил, улыбаясь, Михаил Илларионович.
— Дядюшка, а можно спросить: какие ему больше нравятся — худые или полные? — пристал Федя Кутузов.
— Ваше высокопревосходительство, пусть он ответит на это, — хором подхватили просьбу товарища молодые офицеры.
— Ну, валяйте!
Евнух уже осушил штоф. Теперь он долго вылавливал из миски скользкие белые грибки, глаза его блестели: посланец кызлар-агасы был навеселе.
— Он говорит, что вместо ответа расскажет вам, как один паша устроил в своем гареме спор, кто из одалисок красивее — белая или черная, тонкая или толстая, — сказал переводчик.
Все приготовились слушать. Евнух вытер ладонью рот и начал. Он говорил, а переводчик вслед за ним переводил на русский язык. Турок сидел, точно в кофейне, где любят рассказчиков и где охотно слушают.
— И вот паша обратился к белой: "Говори о своей красоте ты". Одалиска сказала: "Цвет мой — царь всех цветов. Белый цвет — цвет чистоты и непорочности. Цвет розы, цвет снега, падающего с неба. Цвет молока, дающего жизнь животным. Цвет кисеи, которую правоверные употребляют для чалмы. И разве может сравниться с белым цветом черный? Разве ночь может быть ярче светлого дня?"
Когда она кончила, встала ее соперница — черная одалиска — и сказала в свою защиту: "Чернила, которыми передан людям коран, разве не черного цвета? Черен мускус, проливающий драгоценные благоухания. Черен зрачок, о котором так много заботятся, в то время как мало думают о белке. Когда пролетят прекрасные дни жизни, появляется седина. Белый цвет — цвет проказы, бельма, смерти".
"Ну а теперь говори ты", — обратился паша к тонкой. И тонкая сказала: "Я стройна, как кипарис. Я легка и воздушна, как ветерок, как благоухание цветов. Я легче скворца, живее воробья. Встаю ли, сажусь ли — прелесть отпечатывается во всех моих телодвижениях. Мои ласки быстры. Я легко могу исполнить все желания моего возлюбленного. Склоняется ли он ко мне, я обвиваюсь вокруг него, как виноградная лоза. Он только хочет заключить меня в свои объятия, а я уж — в них. Как можешь сравниться со мной, ты, тучная? Малейшее движение доставляет тебе усталость. Твой возлюбленный вздыхает, а ты едва можешь перевести дыхание. Сон и пища, пища и сон — вот твои наслаждения, толстая". "Что ты скажешь на это?" — обратился к полной паша. И та ответила: "Сыщется ли мужчина, который не получил бы удовольствия, глядя на округлые очертания моего пышного тела? Сам коран восхищается толщиной. Взгляни на плоды, при виде которых у всех текут слюнки, — на яблоко, персик, арбуз: не одна ли у них форма с моими щеками, грудью, животом? Я сияю, как полная луна. Я как чаша, налитая до краев. Слыхано ли было, чтобы кто-либо просил у мясника сухую кость, а не жирную и сочную мякоть! Ты, худая, остра, как гвоздь. Твои локти и колени словно колючие, засохшие ветки, от твоей тощей груди нет радости ни младенцу, ни возлюбленному. Твой скелет напоминает о смерти, а не о радостях жизни! Хвала и благодарение аллаху, что он явил на мне свою благость, создав полную!"
Вот как спорили о своей красоте четыре невольницы, — окончил евнух.
— Красивый спор! Хорошо рассказывает евнух. Ну, довольно, господа! — поднялся Кутузов.
Он подарил посланцу кызлар-агасы серебряные часы и отрез парчи, а офицеры набросали ему серебряных рублей за рассказ.
Евнух кланялся и благодарил, прижимая руки к груди: видимо, был чрезвычайно доволен приемом, угощением и подарками.
Он ушел, слегка покачиваясь.
Когда Михаил Илларионович остался один, он подошел к букету роз, стоявшему в вазе на столе, и наклонился над ним.
От цветов шел тонкий аромат.
— Эти нежные цветы — лучший залог мира. Мы получили надежных союзников. Вы, сэр Энсли, напрасно пренебрегли ими! — улыбнулся Кутузов.
XЗа два месяца пребывания в Константинополе Кутузов установил хорошие взаимоотношения со всеми турецкими сановниками и постарался доказать им, что Россия действительно хочет мира.
— Мы и теперь, после столь блистательной победы, стоим за мир! — убеждал он.
— Мир наш с вами прочен. Если будет угодно аллаху, причин к ссоре не случится до конца наших дней! — отвечали ему риджалы.
Русского посла всюду принимали очень любезно. Особенно учтив был зять султана — капудан-паша. Он устроил в честь Кутузова роскошный праздник: дал обед, после которого был жирит[25], и подарил Михаилу Илларионовичу пять прекрасных лошадей из своей замечательной конюшни.
Присутствовать на торжественных обедах приходилось Кутузову так часто, что он писал в Варшаву русскому послу Сиверсу:
"Теперь, мой дорогой и уважаемый коллега, я рискую каждую неделю получить расстройство желудка от ста и более турецких блюд, которые мне подносят все те, с кем я вел переговоры. Но я сейчас буду присутствовать на шестом и последнем обеде, который должен мне дать Рашид-рейс-эфенди".
На обеде у министра иностранных дел Михаила Илларионовича рассмешило то, что хозяин, подымая бокал, вдруг сказал по-русски:
— Хватим!
Кто-то же научил его этому!
Министр не переставал быть внимательным и любезным с Кутузовым. Его речь была пересыпана такими цветами турецкого красноречия:
— Времена ваши да будут благополучны!
— Слава аллаху, носом моего сердца я беспрестанно нюхаю почку розы благовонного ума вашего!
— Двери искренней дружбы всегда пребудут отверстыми между нами!
— Веления ваши на голове вашего раба!..
На словах у турок все было хорошо, но на деле происходило иначе. Турки все так же запрещали перегружать товары с русских судов на турецкие для вывоза в Средиземное море, чем наносили большой вред русской торговле. Купцы вынуждены были продавать хлеб в Константинополе, теряя при этом на каждой четверти по три рубля.
За 1793 год убыток составил более полумиллиона рублей.
И самое главное — турки хотели повысить тариф на ввоз и вывоз товаров.
По торговому договору Турции и России 1783 года, подтвержденному в 1791 году, на товары, вывозимые из Турции и ввозимые русскими подданными, были установлены таможенные пошлины в три процента.
Англии и Франции не нравилось, что Россия находится в более благоприятном, привилегированном положении, чем они.
Английский посол в Константинополе Энсли подбил турок требовать пересмотра 21-й статьи торгового договора.
Кроме пронырливого Энсли, плел интриги против России драгоман Порты — коварный, мелочный Мурузи.
Михаил Илларионович приметил его "недоброхотство". Он знал, что Мурузи будет стараться укусить исподтишка.
Это было в его характере — недаром он родился в константинопольском квартале Фанара, где, как говорили, сын готов убить своего отца из-за нескольких пиастров — и сделает это так ловко, что его не смогут наказать по закону.
