На день погребения моего - Томас Пинчон
В один прекрасный день они сели на поезд в Фиуме, а потом — на борт почтового судна, плывущего в Сень, с дюжиной немецких туристов и маленьким стадом коз.
— Я должен показать тебе это, — сказал он. Он имел в виду: «То, кто я на самом деле», но она поняла слишком поздно, чтобы это могло иметь какое-то значение. Наконец, узкий проход между островом Велья и материком раскрылся каналом Морлакка, и в течение двух часов они не могли подплыть к Сеню, в лицо им сквозь расщелину в горах Велебит дул сильный бора. Словно море не разрешало им войти. Здешнее море, говорил Владо, течения и ветер были сложным существом со своими собственными намерениями. У этого существа было имя, которое никогда не произносили вслух. Матросы каботажных суден говорили об отдельных волнах с лицами и голосами, упорно поднимавшихся изо дня в день, вместо того чтобы смешаться со всеобщей зыбью.
— Устойчивые волны, — размышляла она.
— Сторожевые посты, — ответил Владо.
— Ну и как же мы попадем в порт?
— Капитан — из Новлиан, старого рода «Ускок». Это у него в крови. Он знает, как с этим справиться.
Она смотрела на город на склоне холма, пастельные дома, колокольни, руины замка на вершине. Все колокола начали звенеть сразу. Бора относил звук к пароходу.
— В каждой кампаниле в Сене используются свои средневековые лады, — сказал Владо. — Прислушайся к диссонансам.
Яшмин слышала, что они движутся по полю металлических тонов, словно легкий взмах крыльев... а в его основании — отверженный пульс моря.
На берегу казалось, что все члены «Ускока» из внутренних районов страны, не только в географическом измерении, но и в смысле удаленности времени, пришли в город, словно на ярмарку. Старое соперничество между Турцией и Австрией, над которым загадочно парила Венеция, продолжалось, поскольку Полуостров оставался смесью вер и языков, как и прежде, Адриатика по-прежнему была благодатной почвой, на которой торговые суда непременно становились добычей для волков пиратства, таившихся в засаде в лабиринте островов, в котором запутались еще Аргонавты до начала истории.
— До начала шестнадцатого века мы жили по ту сторону гор. Потом вторглись турки, заставили нас уйти с нашей земли. Мы перешли через горный хребет Велебит и спустились к морю, всё это время продолжая воевать с ними. Мы стали партизанами. Австрийский император Фердинанд I выплачивал нам ежегодную субсидию. Наша большая крепость находилась на материке неподалеку от Сплита, в Клиссе — вот откуда моя фамилия. Мы сражались с турками на суше и удерживали их по ту сторону Велебита, но также научились воевать против них и на море. Наши лодки были лучше, более юркие, они могли пройти там, где не прошли бы суда большего водоизмещения, а если нам нужно было высадиться на берег, мы могли высадиться, спрятать их, утопив, выполнить задуманное, вернуться, достать их и уплыть. Здесь многие поколения защищали Христианство, даже когда Венеция не могла. Именно Венеция нас и продала. Они заключили сделку с турками, гарантирующую Венеции безопасность на Адриатике. Мы делали то, что сделал бы любой. Мы продолжали атаковать суда, но теперь — не только турецкие, но и венецианские. Многие из них везли неожиданно дорогие грузы.
— Вы были пиратами, — сказала Яшмин.
Владо скорчил гримасу.
— Мы пытаемся избегать этого слова. Знаешь пьесу Шекспира «Венецианский купец»? Очень популярна среди наших людей, конечно, с точки зрения «Ускока», мы до конца надеемся, что Антонио потерпит фиаско.
— Вы ели человеческие сердца, — сказала Яшмин, — так утверждает история.
— Лично я? Нет. Ко вкусу сырого сердца нужно привыкнуть, а к тому времени «Ускок» принимал под свое крыло охальников, mala vita, со всей Европы, в том числе — достаточно печально известных британских членов «Ускока», несколько человек из которых повесили в Венеции в 1618 году, некоторые из них были дворянами.
— Некоторых англичан это впечатлило бы, — предположила Яшм, — а другие списали бы это на наследственное слабоумие.
Они забрались на гору к руинам крепости.
— Это сделали венецианцы. Они вешали членов «Ускока», топили наши суда, разрушали наши крепости. Рассеяли остатки наших войск, довершили то, что начали турки. С тех пор вот уже четыре столетия мы в изгнании на своей собственной земле. У нас нет причин любить Венецию, но мы всё равно продолжаем о ней мечтать, как немцы, говорят, мечтают о Париже. Венеция — невеста моря, которую мы жаждем выкрасть и обожать, тщетно надеясь, что однажды она нас полюбит. Но, конечно, она никогда нас не полюбит. Мы — пираты, не так ли, грубые и простые, слишком привязаны к внешней оболочке вещей, всегда поражаемся, когда кровь льется из тел наших врагов. Мы не можем представить себе какую-то внутренность, которая могла бы быть ее источником, но подчиняемся ее требованиям, неожиданно поступающим из какого-то Извне, которое мы не можем вообразить, словно из одной из подземных рек Велебита, из этого лабиринта ручьев, озер, бухт и водопадов, каждый — со своей историей, иногда даже древнее истории экспедиции Аргонавтов, до появления истории или даже возможности связной хронологии, до появления карт — зачем карта в этой темной преисподней, остановки какого паломничества она могла бы отмечать?
— Перечень препятствий, которым нужно бросить вызов, — ответила она. — А какое еще путешествие там возможно?
На ночь они остановились в отеле «Загреб». Вскоре после рассвета Владо исчез в горах, выполняя одно из своих политических заданий. Она выпила кофе с палинкой, брела в полдень по узким улочкам города, подчиняясь какому-то импульсу, слишком скрытому, чтобы она могла его объяснить, зашла в маленькую церковь, преклонила колени и начала молиться о его безопасности.
В сумерках она сидела за столиком возле кафе, и по тому, как он прогуливался по маленькой пьяцце, поняла, что его дни содержат элемент отдыха, о котором он никогда ей не расскажет. Когда они оказались в комнате, он схватил ее, повернул, вдавил ее лицо и колени, задрал ее платье и вошел в нее, как дикарь, сзади. Ее глаза наполнились слезами, великое эротическое отчаяние переполнило ее, как бесконечный вдох. Она кончила бурно — именно этого она в
