Александр Дюма - Графиня Де Шарни
— Потому что вы приказали подать карету… Значит, министры и при Республике разъезжают в каретах?
— Друг мой! — отвечал Ролан. — Министры будут ездить в каретах во все времена: карета — для министра не роскошь, а экономия.
— Экономия чего?
— Времени, то есть самого дорогого, что только есть на земле.
— А Мне, стало быть, топать туда пешком?
— Зачем?
— Ах, черт побери, да затем, чтобы показать вам шкаф, в котором спрятано сокровище.
— Это ни к чему.
— То есть как это — ни к чему?
— Ну, разумеется, ведь я приказал подать карету, чтобы отправиться туда.
— Куда?
— В Тюильри.
— Так мы туда поедем?
— Сию же минуту.
— В добрый час!
— Да, кстати… — спохватился Ролан.
— Что такое? — спросил Гамен.
— А ключ?
— Какой ключ?
— Ключ от шкафа… Вполне вероятно, что Людовик Шестнадцатый не оставил его в двери.
— Да уж надо думать, если, конечно, он не такой дурак, каким кажется, толстяк Капет!
— Значит, вам нужно взять инструменты.
— Зачем?
— Чтобы отпереть шкаф.
Гамен достал из кармана новехонький ключ.
— А это что? — спросил он.
— Ключ.
— Ключ от шкафа, который я сделал по памяти; я его тогда хорошо запомнил, подозревая, что придет день…
— Этот человек — большой мошенник! — шепнула мужу г-жа Ролан.
— Так ты думаешь?.. — с сомнением начал он.
— Я Думаю, что ради правды мы в нашем положении не имеем права отказываться ни от чего, что посылает нам судьба.
— Вот он! Вот он! — весь сияя, кричал Гамен, размахивая ключом.
— И вы полагаете, — не скрывая своего отвращения, поинтересовался Ролан, — что этот ключ, хоть и сделан по памяти полтора года спустя, подойдет к сейфу?
— С первого же раза, я в этом уверен! — отозвался Гамен. — Не за красивые же глаза меня зовут мастером мастеров и всеобщим учителем!
— Карета гражданина министра подана, — доложил секретарь.
— Мне ехать с вами? — спросила г-жа Ролан.
— Разумеется! Если там есть бумаги, тебе я их и доверю; честнее тебя человека нет!
Обернувшись к Гамену, Ролан пригласил:
— Едемте, друг мой.
Гамен пошел вслед за супругами, ворча на ходу сквозь зубы:
— Я же сказал, что отплачу тебе за это, господин Капет?
Это? Что такое это? А все то доброе, что сделал ему король.
Глава 19
ОТСТУПЛЕНИЕ ПРУССАКОВ
Пока карета гражданина Ролана катится к Тюильри, пока Гамен ищет скрытую в стене панель, пока выкованный по памяти ключ с невероятной легкостью отпирает железный шкаф; пока сейф открывает взглядам присутствующих доверенный его недрам роковой клад, который, несмотря на отсутствие некоторых бумаг, переданных г-же Кампан самим королем, окажет столь страшное влияние на судьбу узников Тампля; пока Ролан уносит эти бумаги к себе, перечитывает их одну за другой, делает пометки, раскладывает, нумерует, безуспешно пытаясь найти в них следы взяточничества Дантона, о котором ему не раз доносили, — мы с вами посмотрим, чем занят бывший министр юстиции.
Мы говорим бывший министр юстиции, потому что как только был учрежден Конвент, Дантон поспешил подать в отставку.
Он поднялся на трибуну и заявил:
— Прежде чем высказать свое мнение по поводу декрета, который должен принять Конвент, я позволю себе передать ему полномочия, которыми наделило меня Законодательное собрание. Я получил назначение в грохоте пушек; сейчас соединение армий уже позади, объединение народных представителей — тоже. Я являюсь теперь лишь посланцем народа, и в качестве такового я и хочу говорить.
К словам: «Соединение армий уже позади» Дантон мог бы прибавить: «А пруссаки разбиты»; потому что он произнес эти слова 21 сентября, а 20-го, то есть накануне, произошло сражение при Вальми, однако Дантон этого не знал.
Он лишь сказал:
— Давайте развеем эти пустые призраки диктатуры, которыми хотели запугать народ; давайте заявим, что нет другой конституции, кроме той, что была принята народом. До сих пор народ возбуждали: необходимо было пробудить его для борьбы с тираном; пускай же теперь законы с той же суровостью будут наказывать тех, кто их нарушит, как суров был народ к тирании! Пусть они будут беспощадны ко всем преступникам! Откажемся от всяких крайностей! Объявим любую земельную и промышленную собственность священной!
Дантон со свойственной ему ловкостью несколькими словами рассеивал Два наиболее серьезных опасения Франции: Франция боялась лишиться свободы и собственности; и — странная вещь! — кто же более других боялся потерять свое добро? Новые собственники, ставшие ими всего несколько дней тому назад и не выплатившие за свою покупку еще и четверти ее стоимости! Вот они-то и стали консерваторами гораздо большими, нежели бывшие собственники и аристократы; последние предпочитали жизнь своим огромным владениям, чему доказательством служит то обстоятельство, что они побросали свое добро ради спасения жизни, тогда как крестьяне, становившиеся владельцами национальных богатств, вчерашние санкюлоты, готовы были за клочок своей земли отдать жизнь, охраняли его с оружием в руках и ни за что бы не эмигрировали!
Дантон понял это; он понял, что хорошо бы успокоить не только тех, кто стал собственником вчера, но и тех, кто только собирался им стать; ведь великая идея Революции заключалась в следующем: «Все французы должны стать имущими; собственность не всегда облагораживает человека, но она помогает ему приобрести чувство собственного достоинства, которое приходит вместе с независимостью».
Таким образом, гений Революции целиком выражался в нескольких словах Дантона:
«Откажемся от всяческих крайностей. Объявим любую собственность священной, то есть: человек имеет право распоряжаться собой по собственному усмотрению; имеющий цель человек получает право пользоваться плодами своей свободной деятельности!»
И кто же это сказал? Человек, участвовавший в событиях 20 июня, 10 августа и 2 сентября, — этот повелитель бурь, ставший капитаном и бросивший в море два якоря национального спасения: свободу и собственность.
Жиронда не поняла: честная Жиронда испытывала инстинктивное отвращение к… как бы поточнее выразиться… к доступному Дантону; читатели уже видели, как она отказала ему в диктатуре в тот самый момент, когда он хотел предотвратить бойню.
Один из жирондистов поднялся и, вместо того чтобы аплодисментами встретить слова гениального человека, только что определившего два величайших опасения Франции и постаравшегося успокоить народ, крикнул Дантону:
— Тот, кто пытается освятить собственность, порочит ее; касаться ее, пусть даже для того, чтобы утвердить, значит — поколебать святость, собственности. Собственность первична по отношению к любому закону!
Конвент принял два декрета:
«Конституция может иметь силу только в том случае, если она принята народом».
«Личная безопасность граждан, а также их собственность находятся под охраной нации».
Это было так и не так; в политике нет ничего страшнее недоговоренностей.
Кроме того, отставка Дантона была принята.
Но человек, который счел себя достаточно сильным, чтобы взять на себя ответственность за 2 сентября, то есть за террор в Париже, за ненависть провинции, за проклятие заграницы, человек этот, вне всякого сомнения, обладал силой!
Действительно, он держал в своих руках дипломатию, войну и полицию; Дюмурье, а стало быть, и армия тоже находились в его подчинения.
Новость о победе при Вальин облетела Париж в явилась причиной величайшей радости; она расценивалась гораздо выше, чем на самом деле того заслуживала.
Вот почему Франция вдруг забыла о только что пережитом смертельном ужасе и стала вести себя крайне вызывающе; во всех клубах только и разговоров было, что о битвах да сражениях.
«Почему, раз уж король Пруссии побежден, он не взят в плен, не связан по рукам и ногам или, во всяком случае, не отброшен по другую сторону Рейна?»
Вот какие разговоры слышались со всех сторон.
И поползли слухи:
«Все объясняется очень просто: Дюмурье — предатель! Он продался пруссакам!»
Так Дюмурье получил вознаграждение за оказанную им неоценимую услугу: неблагодарность.
Прусский король отнюдь не считал себя побежденным: он атаковал высоты Вальми, но не смог их взять, только и всего; и та и другая армии сохранили свой лагерь; французы, с самого начала кампании откатывавшиеся назад, преследуемые паникой, поражениями, превратностями судьбы, на сей раз сумели удержаться, и только. Что касается потерь, то с обеих сторон они были приблизительно равны.
Вот чего нельзя было сказать Парижу, Франции, Европе, потому что они жаждали победы; но именно с таким сообщением Дюмурье отправил к Дантону Вестермана. Победа над пруссаками была столь незначительной, а отступили они так недалеко, что спустя двенадцать дней после сражения при Вальми они где стояли, там и продолжали стоять.
