Александр Дюма - Графиня Де Шарни
В десять часов член муниципалитета привел строителей, заканчивавших ремонт; он подошел к королю и сочувственно проговорил:
— Сударь, я только что присутствовал на завтраке членов вашей семьи; мне поручено вам передать, что все они в добром здравии.
Король почувствовал, как у него отлегло от сердца; сочувствие этого человека подействовало на него благотворно.
— Благодарю вас, — проговорил он, — и прошу в ответ передать моей семье, что я тоже чувствую себя хорошо А теперь, сударь, скажите, нельзя ли принести мне несколько книг, которые я оставил в комнате королевы? Я буду очень вам признателен, ежели вы прикажете доставить их сюда.
Член муниципалитета был бы рад исполнить эту просьбу, однако он очень смутился: он не умел читать. Наконец, он сознался в этом Клери и попросил его спуститься вместе с ним, чтобы отобрать книги, о которых говорил король.
Клери был счастлив: он мог таким образом сообщить королеве новости о ее муже.
Людовик XVI подал ему знак одними глазами; этот знак содержал в себе тысячу поручений, Клери застал королеву в спальне вместе с принцессой Елизаветой я детьми.
Женщины плакали, маленький дофин тоже заплакал было, но слезы быстро сохнут на детских глазах.
При появлении Клери королева, принцесса Елизавета и наследная принцесса торопливо поднялись, безмолвно вопрошая его о состоянии короля.
Дофин подбежал к нему с криком:
— Мой добрый Клери!
К несчастью, Клери не мог им сказать ничего определенного: двое сопровождавших его членов муниципалитета вошли в комнату вместе с ним.
Королева не сдержалась и обратилась непосредственно к ним:
— О господа! Смилуйтесь! Позвольте нам видеться с королем хоть несколько минут в день и во время трапезы!
— Господа! — подхватил дофин. — Разрешите, пожалуйста, моему отцу к нам вернуться, и я буду молиться за вас Богу!
Члены муниципалитета молча переглянулись; их молчание заставило женщин закричать от боли и разрыдаться.
— Эх, черт возьми, была — не была! — вскричал тот, что говорил с королем. — Они будут сегодня обедать вместе!
— А завтра? — спросила королева.
— Сударыня! — отозвался тот. — Мы подчиняемся коммуне; завтра мы сделаем то, что она прикажет. А вы что на это скажете, гражданин? — спросил член муниципалитета у своего товарища.
Тот в знак согласия кивнул головой.
Королева и принцессы, напряженно ожидавшие этого знака, вскрикнули от радости. Мария-Антуанетта обняла обоих детей и прижала к себе; принцесса Елизавета, воздев руки к небу, благодарила Господа. Эта нечаянная радость, заставлявшая их кричать и плакать, походила скорее на скорбь.
Один из членов муниципалитета не сдержался и всплакнул, а присутствовавший при этом Симон вскричал:
— Мне кажется, эти чертовы бабы и меня способны разжалобить!
Обращаясь к королеве, он продолжал:
— Ведь вот не плакали вы так, когда убивали десятого августа народ!
— Ах, сударь! — молвила в ответ королева. — Народ не понял наших чувств! Если бы он знал нас лучше, он оплакивал бы нас, вот как этот господин!
Клери забрал заказанные королем книги и поднялся наверх; он спешил сообщить своему хозяину добрую весть; однако члены муниципалитета его опередили: до чего приятно быть добрым!
Обед подали у короля; собралась вся семья: это было похоже на праздник, им казалось, что, выиграв один день, они выиграли все!
Да, они в самом деле выиграли все, потому что приговор коммуны не был исполнен и король продолжал, как и раньше, видеться днем с семьей и обедать вместе со всеми.
Глава 18
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВНОВЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ МАСТЕР ГАМЕН
Утром того же дня какой-то человек, одетый в карманьолку, с красным колпаком на голове, вошел, опираясь на костыль, в министерство внутренних дел.
Ролан был невероятно доступен, но как бы доступен он ни был, он, тем не менее, был вынужден — словно он стал министром в период монархии, а не Республики, — итак, он был вынужден, как мы сказали, держать в приемной секретарей.
Человек с костылем, в карманьолке и в красном колпаке, был, таким образом, принужден остановиться в приемной перед преградившим ему путь секретарем.
— Что вам угодно, гражданин? — спросил тот.
— Я хочу поговорить с гражданином министром, — отвечал человек в карманьолке.
Две недели тому назад титулы гражданина и гражданки заменили сударя и сударыню.
Секретари — всегда секретари, то есть люди бесцеремонные, — мы говорим о секретарях министерских!
Секретарь покровительственным тоном заметил:
— Друг мой, намотайте себе на ус: с гражданином министром так просто не поговоришь.
— А как же можно поговорить с гражданином министром, гражданин секретарь? — спросил человек в красном колпаке.
— Надо прежде изложить свой вопрос письменно.
— Я думал, что так делали при тиране, а после Революции, когда все свободны, министры перестали быть аристократами.
Это замечание заставило секретаря задуматься.
— Вообще это не так уж приятно, — продолжал человек в красном колпаке, карманьолке и с костылем, — ты тащишься из Версаля только ради того, чтобы оказать министру услугу, а он тебя еще и не принимает.
— Вы пришли оказать гражданину Ролану услугу?
— Ну еще бы!
— Какую же именно?
— Я пришел, чтобы рассказать про заговор.
— Ну, заговоров у нас и так предостаточно!
— А?
— Так вы за этим пришли из Версаля?
— Да.
— Ну, можете возвращаться в свой Версаль.
— Ладно, я пойду, да только ваш министр пожалеет, что меня не принял.
— Ах, ты!.. Ведь это приказ… А вы изложите свое дело на бумаге и приходите, тогда все пойдет своим чередом.
— Это ваше последнее слово?
— Это мое последнее слово.
— Похоже на то, что к гражданину Ролану труднее попасть на прием, чем когда-то пройти к его величеству Людовику Шестнадцатому!
— Что вы хотите этим сказать?
— Я сказал то, что сказал.
— Так что же вы сказали?
— Я сказал, что было время, когда я заходил в Тюильри, когда хотел.
— Вы?
— Да, мне Достаточно было лишь назвать себя.
— Как же вас зовут? Король Фридрих-Вильгельм или, может, император Франц?
— Нет, я вам не тиран, не работорговец, не аристократ; я всего-навсего Никола-Клод Гамен, мастер мастеров и всеобщий учитель.
— Учитель чего?
— Слесарного дела! Вы что, не знаете Никола-Клода Гамена, бывшего учителя слесарного дела господина Капета?
— Как?! Это вы, гражданин?..
— Никола-Клод Гамен.
— Слесарь бывшего короля?
— Вернее было бы сказать, его учитель, понимаете, гражданин?
— Именно это я и имел в виду.
— Ну, так вот он я собственной персоной! Секретарь взглянул на своих товарищей, словно спрашивая, как ему быть; те закивали.
— Тогда другое дело! — молвил секретарь.
— Что вы хотите этим сказать: другое дело?
— Я хочу сказать, что вы должны написать свое имя на клочке бумаги, а я передам его гражданину министру.
— Написать? А-а, ну да, ну да: написать! Я не очень-то был силен в этом деле и до того, как они меня отравили, эти разбойники; а уж теперь-то и того хуже! Взгляните, что со мной сделал их мышьяк!
И Гамен показал на свои искривленные ноги, согбенную спину, на сведенную, похожую на клешню, руку со скрюченными пальцами.
— Ах вы, бедняга! Неужто это они вас так отделали?
— Они самые! Вот об этом я и хотел рассказать гражданину министру, да и еще кое о чем… Я слышал, его собираются судить, этого разбойника Капета, и то, что я скажу, может статься, не помешает нации, принимая во внимание времена, в которые мы живем.
— В таком случае присядьте и подождите, гражданин; я сейчас напишу о вас гражданину министру.
И секретарь написал на клочке бумаги:
«Клод-Никола Гамен, бывший королевский учитель слесарного дела, просит гражданина министра срочно его принять для дачи важных показаний».
Он передал бумажку одному из своих товарищей, в обязанности которого входило докладывать о посетителях. Спустя пять минут его товарищ вернулся со словами:
— Следуйте за мной, гражданин.
Гамен с трудом поднялся, вскрикнув от боли, и пошел за секретарем.
Тот ввел его не в кабинет официального министра, гражданина Ролана, а в кабинет министра настоящего: гражданки Ролан.
Это была небольшая и очень скромная комната, оклеенная зелеными обоями и освещенная одним-единственным окном, в нише которого, сидя за маленьким столиком, работала г-жа Ролан.
Сам Ролан стоял у камина.
Секретарь доложил о гражданине Никола-Клоде Гамене — тот появился на пороге.
Слесарных дел мастер и в дни своей молодости и процветания не мог похвастаться привлекательной внешностью и произвести приятное впечатление, а уж теперь одолевшая его хворь, бывшая не чем иным, как суставным ревматизмом, изуродовавшая его члены и исказившая черты лица, отнюдь не прибавила ему, о чем нетрудно догадаться, красоты и привлекательности.
