Театр тающих теней. Под знаком волка - Афанасьева Елена
Маруся сложила всё это в мешок, пока он рисовал и от нее отмахивался.
Маруся сложила все вещи в мешок, и исчезла…
…вскоре после и появились легавые.
Маруся сложила все вещи в мешок после того, как…
…как предупредила его об облаве, которая была на малине у другого фраера, Фартового…
…и после того, как сказала ему, что на случай таких облав нужно спрятать деньги, документы и ценные вещи…
…она всё это сказала, а он не слышал девушку, пока рисовал…
…она сказала… что он может забрать свои вещи в любое время у нее по адресу…
По какому же адресу он может всё забрать?
Что сказала Маруся?
У него же уникальная память! Он запоминает много страниц с одного прочтения! Но теперь не помнит адрес, названный девушкой, так был занят губами горящего солнца и вдруг сложившейся в его голове финальной картиной цикла. Которая теперь у него в руках, а толку…
…что толку, если он не вспомнит названный Марусей адрес.
Что-то в адресе было цепляющее. Савва не слушал, но подсознание зацепилось за что-то в ее словах. За что-то, что связывало слова девушки с какой-то давней жизнью. С какой?
С имением? С волком? С Анной?
С чем из старой жизни были связаны ее слова?
Не с Анной? Не совсем с Анной? Не только с Анной?
Не имение, а что? Что еще связано не только с Анной, если не имение? Если до имения? Если раньше, в Петрограде… Дом княгини на Большой Морск…
На Большой Морской!
Маруся говорила про адрес на Большой Морской! Здесь, в Севастополе.
Но ясно, улица не маленькая. Не будет же он в каждую дверь стучать, пока его властям не сдадут — то-то Константиниди будет рад!
Его сознание было занято рисунком. И подсознание было занято. Но какой-то самый дальний угол подсознания не был занят и успел удивиться одинаковому названию улиц, вспомнить роскошный дом княгини Истоминой на Большой Морской в Петрограде, мгновенно представить, как может выглядеть убогое жилье проститутки на Большой Морской в Севастополе, тем более что Маруся сказала…
…что Маруся сказала «полуподвал».
«…завсегда за Покровским собором на Большой Морской, третий дом, в полуподвале забрать могёте!»
Это и есть адрес.
Единственный адрес, где он может теперь найти документы и деньги. И, возможно, кров. Если, конечно, там не засада.
Полуподвал на Большой Морской, третий дом за Покровским собором, он находит уже за полночь, совершенно замерзший. Руки, в которой держит схваченную со стола картину, не чувствует. И ног не чувствует. И голова почти полностью покрылась инеем. Влажный воздух оседает в волосах, на ресницах и на ледяном ветре превращается в ледышки.
На его стук долго никто не открывает, пока Савва не начинает звать Марусю, Вальку.
— Савва я…
Никакого результата.
Соображает, что имени его «крали» могут и не знать.
Как они его называли? Как-то очень смешно.
«Благородие»?
— «Ваше благородие» я! Маруся сама приходить сказала!
Дверь осторожно открывается. Пожилая дородная женщина с характерными еврейскими чертами лица подозрительно смотрит на него.
— Нет Маруси. И Вальки нет. На промысле.
— А мешок мой здесь? — цепляется за остатки надежды Савва. — Мешок? Маруся мой мешок с малины спрятать унесла.
— Мешок какой-то с вечера приносила. Но откуда мне знать, что мешок твой. Воров и нечестных людей развелось!
— Мой мешок, мой. Там деньги фальшивые, и бабочки!
Женщина подносит лампу ближе к его лицу, в темном полуподвале ничего не разглядеть. Вид у него, мысленно анализирует Савва, не вызывающий доверия. Армяк старый, штаны с какими-то лампасами, шапки нет. И речи ведет про воровскую малину и мешок с фальшивыми деньгами. Как бы властям его не сдала…
— Понимаю, сударыня, что вряд ли вызываю у вас доверие. Но так сложились обстоятельства. Волею судеб был заброшен в воровскую малину, где и встретил Марусю и Валентину. Сам я из имения княгини Истоминой. Девушки же родом из бывших владений графини Софьи Георгиевны в Верхнем селении…
— Княгини, говоришь? — Лампу к его лицу подносит еще ближе, вот-вот опалит ресницы. И проверяет, не врет ли. — Как дочь ее зовут? Когда и где она последний раз рожала?
— Анна. Анна Львовна. Данилина. В октябре семнадцатого, двадцать пятого числа, ровно в день переворота в Петрограде, родила девочку Ирочку в Севастополе у доктора Бронштейна.
— Не врешь! — кивает дородная женщина.
Мешок не отдает, но впускает его в полуподвальную комнату.
— Дора Абрамовна я. Покойного доктора Бронштейна, упокой господь его душу, медицинская сестра. Анну Львовну мы с Валентиной прошлой зимой еще и от тяжелого мастита спасали. В этом самом подвале. А про мешок сам с Марусей толковать будешь.
Маруся возвращается «с промысла» ближе к рассвету. Савва, отогревшись, уже спит на ее оттоманке, перенесенной, по словам Доры Абрамовны, из разрушенного кабинета доктора Бронштейна.
Сам кабинет реквизировали сначала красные, затем немцы, затем Антанта, затем снова красные, затем белые, но «в пересменках кое-чем поживиться удалось». Так в полуподвал переехала оттоманка, стол, стулья и остатки лекарств и инструментов, которые в четырежды разрушенном кабинете только удалось найти. И несколько книг и справочников по медицине, особо ценных, потому что бывшей медицинской сестре лечить всё чаще приходится теперь самой, девушкам, работающим, как Маруся с Валькой, на «промысле», и другие услуги нужно оказывать…
— Но они все у меня здоровенькие. Дора Абрамовна, как может, следит! — с гордостью говорит медицинская сестра, и Савва, уже засыпая, догадывается, что отсутствие у трех виденных им проституток признаков венерических заболеваний заслуга именно Доры Абрамовны.
Засыпая, Савва вспоминает в подробностях, как Маруська выглядела в первый раз, когда он видел ее, еще совсем девочку, осенью семнадцатого. Будто память достала нужную, но забытую страницу из прошлого и поднесла к ней увеличительное стекло.
«Руки в боки», — отец ее Семён тогда про нее говорил. И еще говорил: «Девка уродилася с характером».
Маруська тогда стояла на поле в длинном синем в белый горошек платье. У матери ее Настёны из такой же ткани была длинная, простого кроя на резинке юбка, а у брата Игната той же ткани рубаха. Платье Маруськи на подоле, на рукавах и на груди оторочено атласной лентой и подстегнуто широким не по размеру, явно мужским поясом.
Бабы и мужики все одеты были в нарядное, явно не в то, в чем каждый день работали в поле. И теперь память Саввы достала откуда-то из дальнего угла своего хранилища мысль, мелькнувшую тогда у него в голове: «Потемкинские деревни». Он сразу понял тогда, что это устроенная немцем-управляющим постановка «Довольные крестьяне приветствуют добрую госпожу», и потерял к происходящему интерес. Но из той постановки выбивались глаза и выражение лица девчонки в белом в крапинку, по-крестьянски завязанном под подбородком платочке и с граблями в одной руке и упертой в бок второй рукой.
«Руки в боки» и «девка с характером».
Когда прошлой весной они с Анной приехали в Верхнее село за продуктами и он учил ее брата Игната управлять самодвигающимся трактором, который все крестьяне звали «механизьмой», Маруська была уже в обычной одёжке — старой телогрее, надетой поверх заштопанной на рукавах кофты, видно, доставшейся ей от старших сестер или от матери.
Теперь же Маруська щеголяет в дешевого вида — по его мнению, но «богатых» в понимании ее тетки Вальки — нарядах с лентами, узорами и кружевами. Волосы ее, которые в селе были спрятаны под платком, теперь уложены в букли, юное, почти детское личико размалевано — дешевая шлюха, не больше. Но характер всё тот же — «руки в боки». Что в первый его раз, когда сама принялась командовать, что сегодня, когда мешок с нужными вещами ему велела собрать, и, главное, как вовремя. Что теперь, когда с мороза как вихрь врывается в полуподвал и давай командовать:
— На оттоманке вдвоем не уместиться. Разве что валетом. Мы с братом Игнатом так спали на печи. Но печь она ширше. Ты, Благородь, в теле. Так что двигайся к стенке и на бок повертайся, иным манером не уляжемся. Утром кумекать будем, как далече размещаться. Утро вечера оно мудренее.
