Владислав Глинка - Жизнь Лаврентия Серякова
Рассказывал Клодт и о юнкерских годах в Артиллерийском училище, о недолгой службе в строю. Но чаще и охотнее всего вспоминал свое пребывание во Франции и Англии, куда послало его десять лет назад Общество поощрения художников, чтобы усовершенствовался в гравировании на дереве. Он тогда вышел в отставку и хотел всецело посвятить себя искусству. За границей работал у знаменитых иллюстраторов, сделал множество набросков, надеялся издать в России альбом путешествия с гравюрами по своим же рисункам. Гравировать их не довелось, но он мог теперь рассказать о городах, которые видел, об их архитектуре и картинных галереях, о национальных обычаях, о развлечениях и ярмарках, о железных и почтовых дорогах, о шлюзах и мостах.
Обычно Клодт рассказывал шутливо и бодро. Но однажды граверы услышали от него грустную повесть. Возвратившись из-за границы, он очень скоро увидел, что одним гравированием с семьей не прожить. Побился года полтора на скудное вспомоществование Общества поощрения художников и вновь поступил на службу, влез, по его словам, «в наследственный офицерский хомут».
— Только в последние годы в нашем деле пошло оживление, — говорил он: — издано десятка два хороших альбомов и книг с картинками, и главное — появилась «Иллюстрация», в которой печатают уже с наших, а не с выписанных из-за границы досок. А десять лет назад едва ли по одной такой книжке в год выходило, и граверу по дереву положительно делать было нечего. Да еще мне все знакомые твердили: «Вы, барон, хотите гравировать за деньги? Фи! Это низменно! Ну, для развлечения и славы искусного дилетанта, меж служебных дел куда ни шло, можно, а резать за десять рублей доску — барское, баронское ли это занятие?..» Сильно у нас невежественное убеждение, что всякое искусство вроде баловства, никому всерьез не нужно…
Вот брату Петру тоже круто приходилось вначале, когда вышел в отставку, однако на его лошадок всегда был спрос. Статуэткой скакуна любой кабинет достойно украсить. Но, конечно, в его успехе самое важное, что он упорнее и талантливее меня… Да, да, не протестуйте… Едва ли не главное во всяком искусстве, и в гравюре, пожалуй, особенно, — это упорство, преданность, умение сделать его своей каждодневной обязательной работой, для которой всем можешь пожертвовать…
Знаете, когда я посещал академические классы, там рассказывали один случай с нашим профессором Алексеем Егоровичем Егоровым. Он теперь в отставке — государю не угодил в образах, написанных для какой-то церкви. А тогда был в почете, и старик-то отличный, мы его очень любили. Так вот, повадился к нему в мастерскую один барин чиновный, важный и с претензией величаться художником. Он писал что-то, возил к себе Алексея Егоровича смотреть. Ну, тот похвалил немного из вежливости. И все-то этот барин стонал: «Ах, не дается мне искусство! Времени не хватает, занят службой». А Егоров ему всегда в ответ: «Выходите в отставку, может, тогда добьетесь успехов».
Но как можно! Служба-то доходная и вес в обществе придает, а искусство ему вроде красивого соуса, сверху жизнь украшает, темой для болтовни служит. Надоел он Алексею Егоровичу страшно. Вот однажды были они в его мастерской. Егоров пишет, а тот около вертится, советы дает. В мастерской весело заливалась канарейка. Барин и говорит: «Как она хорошо поет!» А Егоров ему в сердцах: «Еще бы, ваше превосходительство, ведь она одним своим делом занимается!..» Ученики его это слышали и нам пересказали… Очень поучительные слова, друзья мои.
История эта у нас называлась «Притча о канарейке» и многих заставила задуматься. Рассказ произвел на Серякова большое впечатление. Наблюдая, как работают Клодт и Линк — мастера, гораздо более искусные, чем он сам, Лаврентий все яснее понимал, что дорога, на которую выбился, хоть и желанная и радостная, но идти по ней не так просто, как казалось издали. Трудись не покладая рук, совершенствуйся, только тогда найдешь в ней удовлетворение.
И еще Лаврентия занимала новая для него мысль: что большинство людей делает любое дело, чтоб жить богаче. Им все равно, убивать ли часы на переписку бумаг, стать ли офицером или, скажем, купцом, — только бы слаще есть, лучше одеваться, покупать нарядную обстановку. Таким, должно быть, хочется работать меньше, а получать больше. Главное для них — жизнь в свое удовольствие. А для других, которых не так уж много, главное именно в своем деле. Оно составляет их счастье и горе, цель и смысл бытия, а то, как им живется — богато ли, бедно ли, — вещь второстепенная… Конечно, бывают такие не только среди художников. Вот хоть Петр Петрович Попов, который днюет и ночует в чертежной…
Выходит, что каждому человеку следует понять, работает ли он, чтобы жить, или живет, чтобы работать.
Сам Лаврентий по влечению к карандашу и бумаге, а потом к гравированию оказался как будто на пути ко второму. Значит, нужно твердо помнить, что гравирует или станет живописцем не для богатства. А если так, то прежде всего — учиться и совершенствоваться, насколько хватит сил. И это для него не ново; ново — сознательно идти по жизни, цель которой — работа, свое любимое дело.
Иногда, желая развлечь усталых граверов, Клодт просил Бернарда сыграть что-нибудь.
Дядюшка, воспитавший Бернарда, был известным преподавателем фортепьянной игры. Он и племянника с детства надеялся сделать пианистом, но, может, от чрезмерных упражнений юноша невзлюбил серьезную музыку, увлекся рисованием и стал гравером, хоть и не очень терпеливым и искусным.
Бернард охотно играл товарищам, особенно если в этот день был дежурным, — тогда он требовал, чтобы кто-то ставил за него вечерний самовар.
«От прикосновения к сухим углям у меня разом заболевают все зубы», — говорил он. Тянули жребий, кому возиться с самоваром. Чаще других его вытаскивал Кюи, большой франт да еще обладатель гордого имени «Наполеон».
«Опять самому Наполеону голенищем самовар раздувать», — смеялись граверы.
Наконец Бернард садился за фортепьяно. Он бегло играл целые действия из модных опер «Фрейшютц», «Роберт-Дьявол», «Фенелла» и подпевал слова арий, подражая известным певцам и певицам.
Все аплодировали, аплодировал и Серяков, грустно думая, что никогда еще не бывал в театре.
В солдатской форме туда не пускают, а переодеваться в штатское, как делали многие писаря и топографы, он не решался: вдруг попадешься на глаза какому-нибудь начальнику и полетишь, как говорится, в тартарары. Нет уж, выбился чудом на счастливую дорогу, так нужно беречься.
Нередко, чтобы «размяться» под конец работы, Клодт предлагал устроить танцы. Бернард наигрывал польки и вальсы, и Константин Карлович кружился по столовой и мастерской с серьезным и неуклюжим Линком или с легким, отлично танцевавшим Кюи. А то все принимались по очереди учить танцевать Серякова. Вскоре стала возможна кадриль в две пары. Этому новому танцу всех учил Наполеон.
— Серяков, вы, право, прекрасно танцуете! — радовался он. — Я вас скоро введу в один гостеприимный дом. Там есть премилые барышни. А вы, со шпорами и в мундире, будете им куда милее любого чиновника или студента…
Частым гостем артели бывал Петр Карлович Клодт. Он всегда приходил пешком с Васильевского острова, где жил при литейной мастерской Академии художеств, которой заведовал. Спешные работы не позволяли скульптору выезжать на дачу с семьей. Братья Клодт с детства были очень дружны, они виделись часто, хотя разговаривали очень мало. Небольшого роста, одетый в широкий сюртук из дешевого ворсистого сукна, Петр Карлович, войдя и поклонившись граверам, целовался с братом и, обменявшись с ним несколькими фразами, садился к общему столу. Ему подкладывали бумагу, и он почти тотчас начинал рисовать лошадей и человечков. Клодт лепил в этом году огромный барельеф для фасада конюшен Мраморного дворца и был занят вариантами композиции.
Когда скульптор уходил вместе с братом, который его провожал, граверы жадно рассматривали оставленные на столе листки. Пасущиеся, бегущие, вздыбленные кони с укротителями-всадниками — целая история приручения и выездки лошади. А порой оказывались набросанными отдельные ноги, шеи, крупы, гривы, связанные между собой только в мыслях художника.
— Вот истинный талант! — говорил с завистью Бернард. — И не ценит нисколько своих рисунков. Нужно ему что-то найти, скомпоновать — вот он прорисовал и бросил. Все нужное у него уже запечатлелось, завтра будет лепить без этих бумажек. А мы-то как гордимся каждой удачной дощечкой, которую с превеликим трудом высидим с чужого оригинала!
— И все-таки мы художники тоже, — возражал Линк, говоривший с заметным немецким акцентом. — Конечно, Петр Карлович — большой талант, но видно, как много и он трудится. Надо не завидовать, а учиться у него прилежанию… И каждой удачной доской мы вправе гордиться, потому что на гравюру тысячи читателей смотрят… Впрочем, гордиться вообще глупо, но своим успехам мы радоваться должны.
