Наталья Иртенина - Нестор-летописец
В первом каменном храме Руси покоились останки великого кагана Владимира и его святой бабки княгини Ольги. Оба гроба не были под спудом, стояли на виду в боковом нефе. В иное время к гробу Ольги выстраивался хвост из благочестивых христиан, киевских и пришлых, паломничающих, желающих приобщиться к святости княгини, ощутить губами тепло камня, хранившего нетленное тело. Ольга — первая от Руси, кто вошел в Царство Небесное. Она примирила Русь с Богом, просияла как месяц в ночи и как жемчуг в грязи. Она была зарей перед рассветом, и сыны русские не перестанут ее восхвалять и к ней взывать.
Однако нынче Киеву не до святости.
Перед алтарем был воздвигнут к празднику большой крест с написанным красками распятым Христом. Несда облобызал его и постоял, вслушиваясь в тишину храма. Потом приблизился к белым шиферным гробам с резными крестами и узорами. Отбил земной поклон кагану Владимиру. Крестителя Руси когда-нибудь тоже прославят в лике святых. Похвалу князю писали и митрополит Иларион, и монах Иаков, книжник Святой Софии. Творение Илариона Несда знал наизусть. Эти строки сами ложились на душу, рождали восторг и преклонение перед деяниями великого князя:
Ты правдой облачен, крепостью препоясан,
истиной обвит, смыслом венчан,
и милостыней, как ожерельем
и убранством златым, красуешься.
Ты стал, о честная глава, нагим — одеждой.
Ты стал алчущим — кормитель.
Ты стал жаждущей утробе — прохладой.
Ты стал вдовицам — помощник.
Ты стал странникам — пристанищем.
Ты стал бездомным — кровом.
Ты стал обиженным — заступником,
бедным — обогащением.
За эти благие дела и иные
воздаяние приемлешь на небесах…
У второго гроба Несда опустился на колени, поцеловал край и от всего сердца попросил:
— Спаси молитвами твоими, святая благоверная княгиня Ольга, град твой от всякой пагубы, останови беззаконие, творящееся в нем ныне!
Ему очень хотелось увидеть оконце в боковине гроба. Говорили, будто оно открывается не всем, а только тому, кого выберет сама княгиня. Через то окошко можно зреть лицо святой. Прочие же видят лишь голый камень. Однажды, год назад, ему почудилось, что проступают очертания квадратного оконца, но тут отрока оттерли от гроба нетерпеливые паломники, и он ничего не увидел.
Так же грубо помешали теперь. В церкви появились два полоцких дружинника, широко встали посреди. Громко проорали:
— Эй, кто тут есть?
— Выходи, поп, поговорим!
Позади них, в притворе, объявился хмурый дядька Изот, готовый, если что, защищать хозяйское чадо. Для того и носил на поясе меч, а в сапоге нож.
Несда затаился за гробом, выглядывал одним глазом. Из боковых врат алтаря и вправду вышел поп — отец Никифор. Время было к вечерне, священство готовилось служить.
— Ну, где твой Бог? — спросили полочане. — Этот, что ли?
Они подошли к кресту и потыкали в Христа пальцами.
Поп Никифор потемнел лицом.
— Как дерзаете, нехристи?! — загремел он.
— А что такое?
Дружинники сделали невинные глаза. На шейных гривнах у них болтались молоточки варяжского бога-громовержца.
— В храм Божий входить с оружием кто позволил?!
Поп был немаленьких размеров и наседал на кметей, как медведь на горе-охотника — вот-вот сомнет.
— Но-но! — храбрились полочане, слегка отступив. — Кто нынче князь в Киеве, слыхал небось? Теперь у вас будут другие боги — наши. Все твое золото, поп, пойдет на них. Где хранишь золотишко, показывай!
— Пускай ваш князь сам придет за ним, — сказал отец Никифор. — Тогда ему и двух седмиц не просидеть на киевском столе.
— Кто же это его прогонит? — кривлялись полоцкие. — Неужто киевская чернь? Да она только и ждет, чтоб требы Велесу творить.
— Бог его прогонит и князья Ярославичи.
— Вот этот? — глумливо спросил дружинник, выхватил меч и ударил по Христу. Клинок оставил зарубку в том же месте Божьей плоти, куда попал копьем римский сотник.
Несда вздрогнул и в страхе смотрел на рану. Ему показалось, что нарисованная кровь сделалась настоящей.
— Изыди, сатана! — возгремел голос Никифора.
Поп, страшный, как смерть, наступал на дружинника, не видя клинка, острием упершегося ему в грудь.
— Ну, мы еще вернемся, — миролюбиво пообещал кметь, — когда утихнешь.
Полоцкие зашагали к выходу. Дядька Изот посторонился, потом стал искать глазами Несду.
Поп Никифор со стуком рухнул перед крестом на колени и, обняв его, так стоял.
22
В Киеве неведомым образом стали известны слова пещерного старца Антония. То ли какой монах, посланный в город за делом, не удержался, то ли разгласил некто из монастырских духовных чад. Слова чернеца понравились всем: люду, полоцкой дружине и самому Всеславу. Но понравились не восхвалениями Божьей правды — на это и внимания не обратили, а тем, что уязвляли Изяслава. Новый киевский князь даже собрался повидать изумительного монаха, обитающего под землей, но потом передумал. Вовремя вспомнил, что креста не носит. Чернец же сказал, что от темницы его в день Воздвиженья избавила великая крестная сила. Изяслав-де целовал полоцкому князю крест, а потом порушил клятву. За это и навел Бог поганых на Русь в поучение — чтобы не преступали впредь через клятву на кресте. Знал бы чернец, усмехался Всеслав, кто позвал половцев, не говорил бы того!
В Печерском монастыре о бегстве Изяслава печалились. Игумен Феодосий повелел и далее, как прежде, поминать князя на литургии, а о Всеславе слышать не хотел. Чтобы монахи не вводили друг друга в смущение, запретил им говорить о киевских делах. В остальном все шло по издавна заведенному, нерушимому порядку. Даже опаздывали в храм на службу, кашляли и почесывались, перевирали песнопения точно так, как и раньше.
Феодосий, окончив литургию, смиренно, не возвышая голоса, поучал монахов с амвона:
— С какими помыслами идете в храм, встав от ложа? С дряхлыми и унылыми! От таких помыслов и у ангелов бесплотных кисло во рту станет. Монах должен всегда быть веселым и бодрым. Не служить подпоркой стенам…
При этих словах иные из чернецов смущенно отодвинулись от стен.
— …не рушить лепоту церковную копошением и прочищением носа. Брат Стефан, — кротко обратился Феодосий к доместику, — отчего у тебя в хоре все время сумятица? Слова путают и других сбивают. На аллилуйе поклоны творят кто во что горазд, а за твоим указанием совсем не следят. Поющий в церкви монах есть подражание ангелам, славящим Господа на небесах, а не скоморохам.
Чернецы, певшие в хоре на клиросе, потупились так дружно, что Феодосий улыбнулся.
— Вот так бы в лад и остальное делали. Брат Матвей! Выйди-ка вперед. Хочу, чтобы ты всем поведал то, о чем вчера мне рассказал. А вы, если не враги душе своей, внимайте брату.
Монахи расступились, пропуская старого чернеца, ходившего с клюкой для поддержания тела. Этот брат был согбен, потому борода его мало не доставала до пола. Однако старца уважали не за почтенную бороду, а за то, что снискал благодать Божью и был прозорлив — видел то, что никому и в голову бы не пришло.
Старец Матвей встал у аналоя, поклонился братии, согнувшись еще больше, прочистил горло кашлем, похожим на кряхтенье. После этих приготовлений начал рассказ:
— Вчера утром, как вы знаете, стоял я в церкви на своем месте и молился со всеми вами. И вот поднял я глаза и вижу словно бы ляха в плаще, обходящего всех, кто был в церкви. А в руках у него липкий цветок репей. Этот репей он бросал в каждого, мимо кого проходил. Если цветок прилипал к какому-нибудь брату, тот сразу делался как бы расслабленным умом. Постояв немного, он шел к себе в келью и там ложился спать. Если же не прилипал цветок, тот брат оставался крепок и стоял до конца службы. А тот лях, ведаю, был вовсе не лях, но бес, ищущий кого совратить на погибель.
Старец закончил и снова согнулся в поклоне.
Монахов его история взволновала. Одни стали истово креститься, другие распластались ниц. Некоторые принялись горько рыдать — оттого, что далеки еще от спасения и переплывают пучину, полную таких опасностей.
Никто сперва не заметил, как в храме появился еще один монах, в дорожном плаще с клобуком. Он остановился в притворе и спокойно взирал на бурное волнение иноков. Пришлый монах был не молод и не стар, власы имел длинные и гладкие, расчесанные в середине на пробор, а глаза большие и внимательные. В руке он держал посох, знак монастырской власти.
— Никон!
Игумен, первым узнавший пришлеца, радостно торопился навстречу ему сквозь толпу братий.
— Феодосий!
Они обнялись и трижды расцеловались.
— Вернулся?
— Вернулся!
— Насовсем?
— Насовсем.
Это был тот самый Никон, который покинул обитель восемь лет назад, когда монастырь еще не вышел из земляных пещер. Князь Изяслав был тогда в сильном гневе на печерских монахов и обещал разогнать, чтоб даже духу их на берегу Днепра не осталось, а пещеры сокрушить. Бог, однако, миловал, князь остыл. Но Никон к тому времени уже сидел в лодье, плывшей в Тьмутаракань, и помышлял о создании там нового монастыря по образу Антониевой обители.
