Наталья Иртенина - Нестор-летописец
Полоцкого князя с чадами внесли через опустевшие ворота на княжий двор. Чернь ликовала. Всеслав почесывался и изумленно озирался. Ему было неловко, что на голове от живности шевелятся волосы и тело смердит, будто выгребная яма. Заприметив поблизости в толпе знакомое лицо — вроде свой, полоцкий? — князь попросил:
— Помыться бы.
Дружинник понимающе ухмыльнулся. Расталкивая люд, побежал искать Изяславовых холопов, чтоб готовили баню.
У крыльца хором Всеслава поставили на ноги и стали орать:
— Всеслав наш князь! Слава князю Всеславу Брячиславичу!
После этого нового киевского князя с отроками оттерли в сторону. В терем хлынул поток возбужденной черни. Кто был далеко от крыльца, прямиком побежал ломать запоры дворовых клетей, медуш, амбаров, житниц. В хоромах хватали все, что видел глаз: серебряные и золотые чаши, блюда, ложки, братины, светильники, ларцы, обчищали скрыни, поставцы, большие лари. Напяливали на себя дорогие рубахи, меховые распашницы, плащи и вотолы, совали за пазуху и под мышки сапоги, чоботы, домашние мягкие ступеньцы. Тащили свертки паволок: бархата, аксамита, камки, тафты. Трясли связками драгоценных шкурок — горностаевых, собольих, куньих.
Княжого тиуна, пытавшегося оберечь хозяйское добро, прибили обухом топора. Из ключника вытрясли кольцо с ключами. Толпой повалили в нижние клети, где лежало самое ценное. Когда вскрыли княжье казнохранилище, глаза разгорелись еще ярче. Злато и серебро в слитках и монетах, лалы, смарагды, сапфиры, жемчуга, солнечный камень, кубки, тарели, диадемы, очелья, перстни, обручья, венцы, рясна. Все гребли пригоршнями, набивали за пазуху, за щеки, в прихваченные наверху княжьи сапоги. Отпихивали друг дружку от ларей, дрались, торопились.
Два других терема на Бабином торгу тоже разграбили. Чернь, опоздавшая к разбойному пиру на Горе, подвалила к княжьим каменным палатам у Софийского подворья, построенным каганом Ярославом. Но здесь путь толпе твердо преградили полоцкие дружинники, взявшие терем под охрану. Усмирять злобу горожан пришлось из луков поверх запертых ворот.
21
После праздничной службы в Святой Софии Несда засел в книжне, разбирал творение Григория Богослова на греческом и о делах крамольной черни ничего не знал. После полудня в книжню пришел монах-переписчик, стал вздыхать и обильно креститься.
— Пошто сокрушаешься, отче? — спросил Несда, оторвавшись от книги.
— Грехи наши тяжкие. Выглянь-ка в оконце, все и узришь.
Несда открыл створ большого полукруглого окна и высунулся наружу, под игручий ветер. Напротив митрополичьего двора, через Софийскую улицу, княжьи отроки пускали стрелы в горожан, мятущихся у Ярославовых хором.
— Зачем там убивают людей, отче? — взволновался Несда.
— Князь бежал из Киева от ярости простолюдья. Читал ведь ты: где труп, там соберутся орлы. — И объяснил проще: — Разбой в городе. Татьба с душегубством. Господи, заступи, помилуй, спаси и сохрани нас, многогрешных.
— Князь бежал? — У Несды округлились глаза. — Кто же теперь будет княжить?
— Полоцкого Всеслава-язычника на стол посадили, — сетовал монах. — Ты от окошка-то отойди. Книжную мудрость впитывай лучше, отрок разумный. А деяниями века сего голову не забивай.
— Да как же не забивать, отче? — удивился Несда. — В деяниях человеческих тоже мудрость.
— Это откуда ты взял? — опешил чернец.
— В византийских хронографах всяким деяниям уделено место, отче, и великим, и малым, и высоким, и низким. Господь через всякое дело рук человеческих с людьми говорит. Только эту мудрость труднее понять, чем книжную, в писаниях святых отцов раскрытую.
— Ишь ты, мудрец. — Монах расправил морщины на лбу. — А ну скажи, какая мудрость в разбое черного люда?
Несда насупился.
— Не ведаю, отче, мал еще разумом и всего не знаю. А какая ни то все же есть.
— А я тебе отвечу какая, не мудрствуя лукаво. По грехам нашим безумие и ярость нас постигают. Ум помрачается и страсти пылают. Пошло-то все с веча, а в толпе, где всяк рад глотку драть и к другим пустозвонам уши поворачивать, дьяволу веселье и раздолье!
— С веча пошло? — переспросил Несда, вспомнив, что Захарья с утра поехал на Подол, где собиралось вече. В нем шевельнулась тревога за родителя.
— Ты куда это? — Монах всплеснул руками. — Куда побёг-то?
Несда уже несся сломя голову по гульбищу и по лестнице вниз.
— Ах ты, Господи! — рассердился чернец. — И этот туда же! А казался разумным отроком. И ходить по-человечески будто уже разучились, все бегом да вприпрыжку!
Несда примчался к коновязям, где ждал дядька Изот.
— Хвала богам, наконец-то! — заворчал, как всегда, кормилец, отвязывая коней. — Такие страсти в городе, а мы тут торчим, как привязанные. Того и гляди сюда окаянные полезут!
Господское чадо без разговоров влезло в седло.
— Едем, дядька. Быстрее!
— Впервые слышу разумные слова, — пробурчал пестун, взбираясь на свою кобылу.
Дома Захарьи не оказалось. Мачеха, тяжело носившая огромный живот, велела девкам накрывать на стол, но глаза ее, устремленные к Несде, говорили совсем иное. Он понял ее немую мольбу, да и сам не смог бы усидеть за столом. Старшим в доме в отсутствие отца был он, больше некому. Перехватив в поварне краюху хлеба, Несда оседлал коня и выехал за ворота. Дядьке Изоту строго-настрого приказал остаться дома. Однако кормильцу, когда-то обмывавшему его в корыте, приказы чада, особо глупые, были нипочем. Дядькина кобыла потрусила следом.
Несда не имел представления, куда направить коня. На Подол? Там, верно, никого не осталось, все убежали в верхний город — буянить и грабить. К княжьему терему у Софии, где стрелки выцеливали из луков беснующихся людей? Он был уверен, что отца среди них нет. На Гору? Да, на Гору. Там свергли одного князя и прославили другого. Главное происходило там. Значит, и искать Захарью надо там.
Он поскакал к Софийским воротам, избегая больших улиц. Наглухо запертые боярские усадьбы Ярославова города казались помрачневшими, тревожно притихшими. Над частоколами то и дело возникали головы дворских отроков в шлемах. Кмети настороженно озирали окрестности, смурными взглядами окидывали Несду и кормильца. Дядька Изот, завидев очередную рожу над тыном, бурчал под нос:
— Ну что вылупился, дурья башка? Дите на коне не видал?
От Софийских ворот мостовая вела прямиком к Брячиславову двору. Здесь, напротив, веселились: ворота нараспашку, во дворе смеются дружинники. От них к Несде прилетело слово «тысяцкий», презрительное и злорадное. Дядька Изот уловил больше:
— Слыхал? Усадьбу Косняча обмазали навозом.
Несда повернул коня к хоромам тысяцкого. По дороге встречались хмельные от меда и разбоя простолюдины, вооруженные топорами и брюхатые, бережно несшие оттопыренные чрева с награбленным добром. Мятежные толпы рассыпались на множество осколков, и теперь по городу в одиночку ходили опасные зверолюди.
На двор Косняча черни проникнуть не удалось. Отроки у боярина были лютые, как цепные псы, из луков положили не один десяток горожан. До трупов никому не было дела, мертвые лежали там, где настигла смерть. В воздухе стоял острый запах конского навоза, которым чернь разукрасила в отместку частокол.
— Боги святы! — бормотал кормилец, вглядываясь в лица мертвых.
Несда в безмолвном ужасе объезжал трупы стороной. Захарьи среди них он не нашел.
Оставался Бабин торг. Во рву под мостом, который вел на главную площадь Горы, тоже лежали мертвецы. Задавленные простолюдины, зарубленные дружинники Изяслава, растерзанные княжьи холопы. Их таскали сюда с площади и из разграбленных хором.
Въехав на Бабин торг, Несда остановился. Куда дальше — не представлял. Что если отец вернулся уже домой?
— Возвращаться надо, — опасливо вертя головой, сказал дядька Изот. — Не ровен час прибьют… полоцкие волкодлаки. Им теперича горы по плечу.
Несда упрямо дернул повод. Конь послушно направился к Десятинной церкви. Спешившись, отрок велел дядьке:
— Коней привяжи тут, сам ступай со мной. Там безопасней.
— Ну уж нет, — кормилец тоже был упрям на свой лад, — тут останусь. Уведут коней, как я хозяину в глаза глядеть буду?
В церкви было сумрачно, несмотря на огромные прорези в купольных барабанах. Мигали красными огоньками лампады возле мозаичных и писанных яркими красками ликов. Плиты под ногами с затейливыми узорами казались входящему в храм цветущим лугом, над которым летают шмели, стрекозы и бабочки. Десятинная церковь не превосходила Святую Софию по красоте убранства. Но для Несды она была милее, как мил сердцу бывает… да хоть бы и старый, ворчливый, несговорчивый кормилец, готовый ходить за чадом до конца жизни, даже если чадо выросло и само знает, где лежат утиральники.
