Томазо Гросси - Марко Висконти
— Идет! — сказал Лупо. — Давай меняться, но с уговором, что ты ее отвезешь ему от моего имени. — Сняв с груди серебряный крест, он вручил его Винчигуэрре, а потом обнял его и обменялся с ним прощальным поцелуем. — Теперь, когда все мои земные дела улажены, — продолжал лимонтец, — нужно думать только о душе.
Он направился к висевшему на стене распятию, опустился перед ним на колени и начал молиться.
Чтобы не мешать ему, Винчигуэрра отошел к двери, пересказал остальным четверым стражникам все, о чем он говорил с заключенным, показал деньги, которые надо было распределить между всеми, и закончил так:
— А я сам пообещал ему отдать свою долю на молебен за упокой его души.
— Возьми и мою долю! И мою! И мою! — сказали все остальные. Затем все погрузились в молчание, ожидая тот тягостный миг, когда они должны будут повести несчастного на казнь. Всем было не по себе, оттого что такому молодому, красивому и храброму солдату придется умереть столь недостойной смертью. И, даже разговаривая друг с другом, они старались говорить вполголоса — знак уважения, не слишком значительный сам по себе, но примечательный со стороны этих грубых людей, вся жизнь которых проходила среди смертей и убийств.
Двор монастырского дома и крытый ход, ведущий к темнице, где сидел Лупо, были переполнены любопытными, которые всегда и везде сходятся поглазеть на казнь, словно на какой-то праздник, на дикий языческий ритуал. Их толкает на это, видимо, какое-то тайное удовольствие, которое невольно испытывает каждый, кто созерцает жесточайшие и невыносимые муки и, приучая свою душу к ужасу и состраданию, мысленно представляя себя на месте жертвы, постигает таким образом таинство жизни и смерти.
Час, когда осужденного должны были вывести на казнь, уже настал, и собравшаяся во дворе толпа начала роптать. Винчигуэрра, у которого внутри все кипело от этого глупого и жестокого нетерпения, вымещал свою злобу на самых наглых, отгоняя их древком копья от входа в темницу.
Наконец во дворе послышался все нарастающий шум и раздались голоса:
— Едут! Едут!
Все пришло в движение, гул усилился, многие встали на цыпочки, стараясь увидеть ворота, выходившие на улицу. Винчигуэрра побежал в кордегардию, чтобы быть вместе с остальной стражей, и Лупо, услышав топот, поднялся с колен, перекрестился и спокойно спросил:
— Что, уже пора?
В этот миг дверь распахнулась, пропустив внутрь двух из четырех стражников, стоявших снаружи, и монаха с какой-то бумагой в руках. За его спиной Лупо заметил еще одного человека и, догадываясь, кто это может быть, с невольным трепетом опустил глаза. Но вдруг он почувствовал, что его кто-то обнимает. Неужели он ошибся?.. Нет, это руки отца, который, прижав его к груди, не может ни плакать, ни выговорить хоть слово.
— Напрасно вы приехали ко мне в эту последнюю минуту, — сказал Лупо, когда ему удалось овладеть собой и вновь обрести дар речи. — Я ни о чем уже не думал, кроме вечной жизни и владыки небесного; вы причинили зло и себе и мне.
Не будучи в состоянии издать ни звука, Амброджо старался жестами и кивками разубедить сына; наконец после долгих усилий он, рыдая, произнес:
— Нет, ты не умрешь.
— О, если я умру, — отвечал сын, — мне будет жаль только вас и других родных: с остальным я уже примирился.
В это время, пока сокольничий, все крепче обнимая сына, отрицательно качал головой, монах выступил вперед и сказал Лупо:
— Ваш отец говорит правду: аббат вас помиловал!
— Помилован! Помилован! — вскричали солдаты в кордегардии.
— Помилован! — подхватили солдаты, стоявшие у выхода.
Слова эти, передаваясь из уст в уста, прокатились по всему крытому ходу, разнеслись по двору и достигли монастырского дома, вокруг которого кишели толпы любопытных.
— Возблагодарим же аббата за его милость, — продолжал монах, обращаясь к осужденному.
— Мы с Отторино, — сказал сокольничий, — привезли аббату письмо от Марко Висконти, в котором он просил о твоем помиловании.
— Письмо от Марко? — сказал Лупо. — Да здравствует Марко! — воскликнул он, и жизнь показалась ему еще более драгоценной, потому что он получил ее в дар от своего полководца.
— Да здравствует Марко! — вскричали стражники.
— Да здравствует Марко! Да здравствует Марко! — эхом прокатилось вокруг.
Тем временем в толпе ходили самые нелепые слухи.
— Каково, а! — сам Марко Висконти прибыл в монастырь, чтобы освободить осужденного, который приходится ему родственником!
— Да нет, это письмо от Висконти привез какой-то рыцарь, родственник Марко.
— Дело не в нем. Просто среди монастырских солдат много земляков осужденного, и аббату пришлось уступить им.
— А я говорю, что Марко прислал письмо с приказом освободить пленника!
— Неправда!
— Да мне сказал об этом отец Бонавентура!
— Не может этого быть!
— Ты что, учить меня собрался?
Но эти и другие разговоры превратились во всеобщий крик ликования при виде заключенного, который вышел из темницы, держа за руку своего обезумевшего от счастья отца. Бурный восторг, охвативший в этот миг всех собравшихся, сделал бы честь и гораздо более гуманной и доброй толпе нашего более мягкого времени.
А ведь это были те же люди, которые совсем недавно пришли посмотреть на казнь несчастного. Это они только что возмущенно вопрошали, почему осужденного слишком долго не вешают. Да и чего еще можно было от них ждать? Дело было не в том, что им хотелось видеть повешенным бедного Лупо: они даже не знали, кто он такой, что он сделал и за что его должны казнить. Быть может, они просто жаждали сильных впечатлений и получили их, хотя и не те, которых ожидали.
Пробившись сквозь толпу, с трудом удерживаемую стражниками, Лупо с отцом вышли на площадь Кьяравалле. Здесь недалеко от церкви они увидели Отторино, а рядом с ним крестьян, которые держали под уздцы трех лошадей. Среди всеобщего ликования молодой рыцарь крепко обнял своего верного оруженосца Миг спустя все трое были уже в седлах.
— А разве ты не пойдешь поблагодарить аббата? — спросил у Лупо какой-то монах.
Лупо взглянул на своего господина, увидел, что тот пожимает плечами, как бы говоря «не стоит», и ответил:
— Я слишком тороплюсь.
Винчигуэрра, проводивший Лупо до церкви, повесил ему на шею серебряную цепь и, вынув из кармана деньги, которые должен был раздать товарищам, сказал:
— Возьми, это — твое.
— Деньги оставь себе, — ответил лимонтец, — выпейте на них за мое здоровье.
— Охотно, — отвечал стражник. — Да, кстати, я не вернул тебе серебряное распятие.
— Возьми его себе, возьми его на память обо мне, — ответил Лупо, пожимая ему руку, и поехал вслед за отцом и Отторино через толпу, которая расступалась, давая им дорогу.
Когда всадники выехали на площадь и собирались повернуть налево, в узкий переулок, Лупо совсем рядом увидел приготовленную для него виселицу. Помахав ей рукой, он громко воскликнул:
— Прощай, моя дорогая! — что вызвало в толпе взрыв веселого хохота.
Бедный Амброджо, казалось, никак не мог поверить, что его сын едет с ним рядом живой и здоровый Он не сводил с него глаз, словно опять и опять испытывая жгучую потребность в этом убедиться, крепко держал его за руку и вполголоса растроганно повторял:
— Негодный мальчишка! Безобразник! Натерпелся же я из-за тебя страху! Плохо мне было. Пожалуйста, послушайся меня: брось ты солдатскую службу, вернись домой, поживи мирно подле матери… Бедная женщина! А ты еще жаловался, что она тебя мало любит… Видел бы ты эту несчастную!
— Знаю, знаю, я никогда и не сомневался, что она меня любит.
— Говорю тебе, она так сильно, так крепко тебя любит, что даже я не могу любить тебя сильнее. А Лауретта? А твой брат? Ведь и он, хоть и кажется таким равнодушным…
— Да, да, я очень вам всем благодарен.
— Так, значит, ты вернешься домой, доставишь радость отцу на склоне его лет?
— Поговорим об этом после. Вы же знаете, мне надо посоветоваться с моим господином.
— Да, да, это верно, это очень верно — ведь ты ему стольким обязан. Если бы ты знал, сколько он для тебя сделал и как старался… И граф тоже, и графиня, и маленькая госпожа, да и вообще все-все, В беде меня только то и утешало, что я своими глазами видел, как все тебя любят.
Понимая, что в первые минуты после встречи отца и сына всякий третий был бы лишним, Отторино обогнал их на несколько шагов и сделал вид, будто думает о другом, но, дав им излить свои чувства, он придержал коня, дождался обоих спутников и, когда они начали его благодарить, перебил их и сказал Лупо:
— Надо торопиться, чтобы не опоздать на турнир, ты ведь знаешь, что сегодня первый день состязаний, и я надеюсь, ты не откажешься нести службу оруженосца?
— Конечно! Поверьте, я думал об этом даже там, в Кьяравалле, и церемония, которую мне хотели устроить, была мне неприятна более всего потому, что мешала служить вам на поле боя!
