Томазо Гросси - Марко Висконти
— Ах, оставьте его у меня! — умоляюще воскликнул тот. — Я держу его на груди, и, если бы перестал чувствовать его телом, если бы перестал придерживать его рукой, мне показалось бы, что у меня больше нет сердца.
Всю дорогу они, конечно, говорили только о Лупо.
А Лупо тем временем шагал из угла в угол по маленькой камере в нижнем этаже башни аббатства Кьяравалле. В его темнице не было ничего, кроме грубо сколоченного орехового стола с горящим светильником, висящего на стене деревянного распятия и скамеечки для молитвы перед ним. Четыре солдата несли стражу у двери, пятый находился в камере вместе с заключенным — это был Винчигуэрра, один из солдат, сопровождавших Беллебуоно, когда он отправился в свою последнюю экспедицию в Лимонту, о которой мы рассказывали выше. Заключенный ходил по камере ровным шагом, лицо его было спокойно. В эту минуту он как раз разговаривал с Винчигуэррой о том, что привело его в темницу.
— Подумать только, — говорил Винчигуэрра, — как нас провел этот мужичишка.
— Ого, — воскликнул Лупо, — не слишком ли много ты себе позволяешь?
— А в чем дело?
— А в том, что если ты хочешь остаться моим другом, то не оскорбляй добрых людей.
— Все вы такие! Друг за друга в огонь и в воду полезете: ты же горец, ясное дело.
— Конечно, и я горжусь этим: горный ястреб всегда лучше болотной утки.
— Да, да, ты из Лимонты, а я из Кьяравалле; но в конце концов все мы слуги монастыря, так зачем же нос задирать?
— Слуги монастыря — только за наши грехи, но я никогда не служил монахам.
— Неужели ты думаешь, — отвечал Винчигуэрра, — что мне самому охота проливать кровь за те гроши, которые я здесь получаю? А помнишь, как мы вместе сражались под знаменами Марко Висконти?
— Да здравствует Марко! — воскликнул Лупо, гордо поднимая голову при звуке имени, которое заставляло трепетать сердца всех ломбардских солдат. — Вот это человек! Всегда он впереди всех, первым показывает чудеса храбрости и всегда приветлив, всегда друг солдатам. Когда всем доставалось, когда всем приходилось туго, он всегда был вместе со всеми, не то что твои… наели себе брюхо и покрикивают из трапезной: "Полезай в пекло! Давай шагай!… " А чего ради? Ради их прекрасных глаз? Чтобы они жирок себе наращивали? И какие подвиги они совершают? Вот как в Лимонте: ни с того ни с сего ночью, как предатели, напали на невинных бедняг. Да разве это солдатское дело?
— Пожалуй, ты прав.
— Да приди я вовремя и собери этих несчастных, еще неизвестно, чем кончилось бы дело. Пожалуй, вы попали бы в хорошую переделку… Ну да ладно, не хочется об этом вспоминать — у меня до сих пор сердце болит.
— Бедный Лупо! Мы всегда были друзьями, товарищами по оружию, а теперь, подумать только, что меня заставляют делать!..
— Делай свою работу.
— Да, но, поверь, сторожить тебя и знать, что потом тебя поведут на виселицу… Не по мне это.
— Да брось, залей все глотком вина, — сказал осужденный. Он налил два стакана из большой бутыли и протянул один из них собеседнику со словами: — За здоровье Марко!
— За это можно, — отвечал стражник, — Марко добрый друг монастыря и двоюродный брат аббата: я могу принять твое приглашение и выпить с тобой вместе. За здоровье Марко, и за твое тоже!
С этими словами оба залпом опорожнили свои стаканы.
— Ты сказал — и за мое здоровье? — продолжал Лупо, вытирая губы. — Ты хотел сказать — за упокой моей души, верно? На моем месте вряд ли стоит беспокоиться о здоровье бренного тела. Видишь, — сказал он, глядя в оконце, — небо побелело, уже рассвет, и скоро… Ведь все будет через час после восхода солнца?..
— Бедняга! Да, через час после восхода.
— Послушай, — продолжал Лупо, — на то мы и солдаты, чтобы убивать друг друга, если понадобится. Так в чем же дело? Умереть от топора, который раскроит тебе череп, как яблоко, или от копья, которое пронзит тебя насквозь, как лягушку… Ну… в общем, если умираешь, исполнив свой долг, — это все равно, а я умираю, исполнив свой долг… То есть, если уж говорить правду… все-таки тяжко погибнуть вот так в петле, со связанными руками и ногами, словно какой-то мошенник, на глазах всякого сброда, который сбегается посмотреть на тебя, как на подлого убийцу. Нет, лучше умереть на поле боя, верхом на добром коне, рубя налево и направо, под звуки трубы и с надеждой на победу в сердце.
— А что я тебе говорю? — откликнулся стражник. — Раз уж надо умирать, так умереть сегодня или завтра — не все ли равно?
— А вот скажи ты мне, что смерти можно избежать, — продолжал Лупо, — разве я не обрадовался бы? Еще как! Но раз уж надо испить эту чашу, то остается только набраться терпения, смириться и не противиться доле, ниспосланной богом.
Винчигуэрра вздохнул, снова наполнил оба стакана, опорожнил свой стакан и жестом пригласил Лупо последовать этому примеру.
— Нет, нет, — отвечал приговоренный, — в такую ночь лучше следовать заветам божьим и умереть добрым христианином, зная, на что ты идешь…
— Послушай, хочешь я позову отца Афанасия, которого ты только что отослал?
— Нет, нет. Все, что нужно, уже сделано.
На минуту в камере наступило молчание, и они услышали унылый звон колокола. Лупо, казалось, задумался, но тут же снова заговорил:
— Видно, времени осталось уже совсем мало. Послушай, Винчигуэрра, вот что я тебе скажу. В первый раз, как тебе придется поехать в Милан, разыщи дом графа дель Бальцо. Это около Брера дель Кверго. Там живет все мое семейство: отец, мать… — Произнеся эти дорогие слова, он почувствовал вдруг, как сердце его сжалось. Пройдясь взад и вперед по камере, он вновь обратился к Винчигуэрре. — Так сделаешь? — спросил он.
— Да не даст мне господь счастья в этой жизни и спасения на небесах, если я не исполню твоего желания! — отвечал стражник.
Сняв с шеи серебряную цепь, Лупо вручил ее своему собеседнику и продолжал:
— Скажи им: пусть они носят ее в память обо мне. А сестра пусть заглянет в шкафчик, который стоит в комнате, что рядом с клеткой для соколов, — там она найдет самшитовую шкатулку, а в ней — золотое кольцо. Это все, что осталось у меня от добычи, которую я взял в Тоскане. Я хранил это кольцо, чтобы подарить ей, когда она выйдет замуж, а теперь… пусть носит его в память обо мне.
— Послушай, — сказал Винчигуэрра, — я человек небогатый, но кое-что у меня, слава богу, есть. Вот взгляни-ка, — продолжал он, вынимая из сумки на поясе горсть крупных и мелких монет. — Что мне с ними делать? Ты избавил бы меня от полдюжины пирушек, если бы был так добр и взял бы их у меня. Я бы отвез их твоему отцу — может быть, они ему пришлись бы кстати. Во всяком случае, ему они больше пригодятся, чем мне.
— Нет, нет, спасибо.
— Послушай, окажи ты мне эту милость, успокой мою душу. Клянусь тебе, мне гораздо приятнее расстаться с этой мелочью из любви к тебе, чем, скажем, получить свою долю, которую там, в Лимонте, посулил нам твой… ну, тот самый человек. Я сам как-то думал, что уж больше не выживу, и знаю, какими дорогими становятся тогда все родные, а особенно отец и мать. Невольно на ум приходят все огорчения, которые когда-нибудь им причинил. И помню, до чего же было обидно, что у меня ничего не оказалось с собой такого, что можно было бы послать им на память о себе.
Лупо положил ему руку на плечо и сказал:
— Я знаю, что ты предлагаешь мне деньги от души и что между солдатами дары даются и принимаются с одним и тем же чувством. Но, слава богу, родители мои ни в чем не нуждаются… А если бы нужно было послать им денег, так у меня, глянь-ка, кое-что еще есть. — С этими словами он вывернул карман куртки и высыпал на стол добрую пригоршню монет. — У вас в отряде шестьдесят человек, верно? — спросил он затем.
— Было шестьдесят, да одиннадцать после нашего геройского похода осталось на полях Лимонты, так что, если я правильно считаю, нас теперь всего сорок девять.
При воспоминании о том, какой славой покрыли себя его дорогие земляки, Лупо поднял голову, и на лице его мелькнула гордая и довольная улыбка.
— Ну хорошо, — сказал он, — а те, кто остался в живых, не окажут мне честь выпить стакан вина за осужденного на смерть?
— Хоть два, — отвечал Винчигуэрра, — но сам я пить не стану: пусть моя доля пойдет за упокой твоей души.
— Только не давай ничего монахам святого Амвросия! — возразил Лупо. — Не связывайся ты с ними: ничего мне не надо от этих разжиревших еретиков. Да, кстати, я совсем забыл: у меня есть еще брат, с которым, по правде говоря, мы не очень-то дружили, но когда одной ногой стоишь в могиле, ни о ком забывать не следует, и ему тоже надо что-нибудь послать, хотя бы из уважения к матери, которая очень его любит. У меня есть серебряное распятие, но я хотел подарить его тебе, чтобы ты меня помнил, — вот я и не знаю, как мне быть.
— Для твоего брата? — воскликнул Винчигуэрра. — Ничего, сейчас мы все уладим: я возьму твое распятие и дам тебе взамен вот эту реликвию, а ты отправишь ее брату. Видишь, — сказал он, расшнуровывая камзол, — это осколок колонны святого Симеона-столпника. Я его собственными руками снял с одного странника, возвращавшегося из Святой Земли, когда мы его грабили в Романье.
