Юрий Мушкетик - Гайдамаки
Зализняк оторвал взгляд от пламени, повернул голову к Мелхиседеку. Игумен, в свою очередь, посмотрел на него. На гладенькой, зеркальной поверхности одного из изразцов качнулся огонь и, вспыхнув, заиграл странным румянцем на обветренной, мужественной щеке Максима.
— Недолго я в монастыре, а вижу: нет и за этими стенами правды. Верно говорят: где большие окна — много света, а правды — нету. Думается мне, что не тут она ищет защиты. Вы говорили про защиту веры. Это справедливо. Топчут её униаты, глумятся над православным человеком. Кто же на защиту её встанет? Вы за панами монахов посылаете, просите их. Деньги от них принимаете. А о том забыли, что паны ради жизни сытой отрекаются от креста, первыми унию принимают. У мужика крест только с душой можно отнять, иначе он не отречется от него. Кто же защитит крепостного от кнута шляхетского, от голодной смерти спасет?.. Про правду я только в сказках слышал, а видеть её ещё не видел. Но увижу!
— Прими послушничество — увидишь.
— Для чего принимать? Пятки Элпидифору чесать некому? Или за водкой некого на базар посылать?
— Замолчи! — гневно стукнул о пол палицей Мелхиседек. — Иди прочь с моих глаз!
Зализняк взял со стула шапку и пошел из кельи. В дверях на мгновение остановился, повернул голову:
— Совсем идти из монастыря?
Ответа не было. Надел шапку и ступил через порог. Уже за дверью настиг его голос игумена:
— Как знаешь.
Максим прошел несколько шагов по протоптанной к церкви дорожке и остановился у дикой груши. На дворе трещал мороз, но Максиму казалось, что удушье сжимает грудь. Он расстегнул кожух, набрал с ветки пригоршню сухого снега.
«Может, не нужно было так говорить игумену, — подумал он. — Нет, надо, только немного не так. Игумен человек справедливый, но и он, поди, не всё сказывает».
Зализняк, задумавшись, брал с веток хлопья снега и, сжимая их в комочки, бросал в рот.
Вот уже сколько времени прошло, как вернулся он из степей. Думал найти покой, но так и не нашел его. Напротив, чем дальше, тем теснее роились в голове тяжкие думы. Видел нищенскую жизнь земляков своих, гневом и жалостью переполнялось сердце. А тут ещё слухи про истязания униатами людей православных. И вера и барщина — всё перепуталось. Куда же в самом деле податься людям, как разобраться во всём? Кто им искренне хочет помочь? Игумен? У него есть какие-то замыслы. Может, и правда, Мелхиседек хочет помочь бедным людям? Но как, чем он думает помочь, почему не скажет? И почему в самом монастыре так глумятся над наймитами и послушниками? Где же та сила, которая встала бы на пути шляхте и униатам? Максим не находил ответа. Лучше ни о чём не думать. Он вольный человек, казак. Но почему в памяти всплыли слова Хрена: «Нынче мужик волен только на том свете». Нет, он не мог не думать, не болеть душой.
Снег таял в руке, стекал за рукав. Зализняк почувствовал, как мороз больно ущипнул его за пальцы. Он растер в ладонях остатки снега и, спрятав покрасневшие руки в карманы кожуха, пошел к сараю, куда уже снова подъезжали послушники с дровами.
Глава девятая
В ХОЛОДНОМ ЯРУ
— Снова у тебя лишние карты остались, — хитро прищурил глаза дед Студораки. — Не везет тебе, Роман, в карты.
— Кому в карты не везет… — улыбнулась Галя.
Роман кинул быстрый взгляд на девушку, густо покраснев, стал собирать карты. Ему в самом деле не везло сегодня. И не только сегодня. Всегда, когда приходилось играть с дедом Студораки и Галей, Роман чаще всего оставался в дураках. Эту девушку прямо невозможно было обыграть; она словно знала, с какими картами остается Роман, и часто, наверное, нарочно доигрывала с ним один на один. И, конечно, обыгрывала его. Роман злился, давал себе слово впредь внимательно следить за картами, но снова сдавать приходилось ему. На этот раз он бы, может, и выиграл, но не хотелось оставлять в дураках деда, хотелось непременно обыграть Галю.
— Ещё раз сыграем? — предложил Роман.
— Надоело уже, да мне и идти пора, — пряча в карман карты, поднялся Студораки.
Галя накинула на плечи платок и пошла к двери вслед за дедом.
— Галя! Я хотел тебе что-то сказать, — остановил её Роман.
— О картах?
— Ты вечером, как управишься, выйдешь в сад, туда, к груше?
Галя повела плечами.
— Не знаю, может, и выйду.
— Я буду ждать! — крикнул Роман ей вдогонку. «Нет, сегодня я ей всё скажу, что будет, то и будет», — решил он.
Он минуту постоял и, вспомнив что-то, вынул спрятанный под скамью мешок.
На дворе уже начинало смеркаться. Роман вышел за сарай и за скирдами свернул к флигелю, который стоял за прудом далеко от панского дома. В этом флигеле жил управляющий. Зная, что он поехал в Чигирин и возвратится только ночью, Роман смело перелез через низенький штакетник и направился за флигель. Выглянул из-за угла — около крыльца никого. Пес спал в будке, цепь змеей извивалась на снегу от дома до угла флигеля. Этого пса боялась вся дворня, особенно ночью, когда управляющий спускал его с цепи. Делал он это не столько для того, чтобы пес пробегался, сколько для того, чтобы дворня не ходила по усадьбе.
Роману уже пришлось однажды влезть на дерево и довольно долго просидеть там, так как пес сидел внизу и никуда не отходил.
Держа в правой руке жердь, которой дворовые казаки выдергивали из стога сено, Роман начал осторожно подкрадываться к будке. Мягкий, пушистый снег не скрипел под сапогами. Около будки парубок вдруг расправил мешок, наставил его над отверстием и ударил сапогом сбоку по будке. Пес от неожиданности как-то странно фыркнул и, загремев цепью, с разгона вскочил в мешок, так что Роман едва не выпустил его из рук.
— Попался, чтоб ты сдох! — Роман сгреб руками гузырь.[46] — Будешь теперь на людей бросаться?
Ногой он ударил по мешку. Перепуганный пес только тихо тявкнул. Роман толкнул ещё раз, потом ещё. Торопясь, он бил то носком сапога, то жердью. Пес поначалу ворчал, потом стал испуганно скулить. Наконец Роман поднял мешок и ударил им об землю. Потом схватил руками хвост, торчавший из мешка, вытащил пса и, раскачав его, отпустил руки. Пес метнулся в сторону, но добежал на длину цепи и опрокинулся на спину; вскочив на ноги, он изо всех сил помчался к будке. Не попал в дырку и завертелся на месте.
Роман тем временем уже бежал к скирдам. Запыхавшийся, вытирая руки об снег, он пробежал на псарню, где дед Студораки закрывал на ночь дверь.
— Чего бежишь, словно дурень с горы? — спросил он Романа.
Тот, смеясь, показал на мешок, рассказал деду, где был.
— Смотри, Роман, узнает кто-нибудь — влетит тебе.
— Хоть и увидел бы кто, всё равно не сказал бы. Разве «мосци-паны». Так они сейчас спят все, — говорил Роман, шагая вслед за псарем.
«Мосци-панами» называли при дворе с десяток шляхтичей, которые служили в надворной охране.
Не имея ничего за душой, кроме заносчивости и шляхетского звания, бродили такие шляхтичи от имения к имению, в поисках легкого хлеба. Не мог же шляхтич стать где-нибудь на работу, урожденному шляхтичу стыдно было работать. Если бы он стал работать, то утерял бы все шляхетские прерогативы. Держались они отдельно от казаков; платили им больше, нежели другим надворным; им же поручал пан самые ответственные дела.
— Ох, и проказник ты! — закрывая последнюю дверь, сказал дед. — Как ты не побоялся к будке лезть?
— Мне это не в первый раз, — засмеялся Роман. — Я, диду, может, когда-то волка ловил.
— Как волка?
Они остановились за псарней. Роман прислонился к стене. Студораки остался стоять напротив, держа под рукой большой деревянный ключ.
— Ей-ей! Это в Ивкивцах было. Идем мы как-то с посиделок с одним ивковским хлопцем, вдруг слышим — в чьей-то овчарне овцы блеют. А надо сказать, шли мы пьяные, как чопы. Этот мой браток к одной дивчине стежку топтал. Хлопцы его бить собирались, так я ему, как бы сказать, на подмогу ходил. Бутылка мокрухи в кармане. Девчата в тот вечер не сошлись, так мы её на улице под амбаром и выпили. И вот слышим — овцы блеют. Видим — в тыну дыра. Волк там. Онысько мне и говорит: «Я у дыры встану, а ты иди пошумишь со двора». Не знаю, о чем тогда думали, потому что когда я пошел, то и он стал соображать, что он волку сделает, когда тот выскочит. И смекнул. Снял штаны и над дыркой наставил. Когда я тюкнул со двора, волк и вскочил в штаны. Надо бы бежать, а Онысько штаны держит. Саженей двадцать тянул его волк за собой, и тогда Онысько штаны выпустил. Я прибежал, лежит он ни жив ни мертв. Хмелю — как не бывало. И не разговаривает. Дня три после того ничего не говорил. А волк тоже недалеко забежал — сдох с перепугу.
— Ну и выдумщик ты, Роман, — махнул рукой дед Студораки. — А брешешь складно. Если б не знал тебя, поверил бы.
— И вовсе не вру. Вы всегда мне не верили.
И они пошли по дороге. Студораки вертел в руках ключ, словно пытался что-то разглядеть на нем. Потом положил Роману руку на плечо и заговорил каким-то дребезжащим голосом.
