Валентин Гнатюк - Святослав. Болгария
А Ольга с тоской глядела на сына. Стать и плечи так же могучи, но не исходит от них прежней радостной силы. Очи холодные, голос ровный, бесстрастный, будто не его вовсе. «Что с тобой, сынок? Что творится в твоей душе, расскажи мне, родной, как бывало в детстве!» – хотелось сказать Ольге. Но она промолчала, поскольку наперёд знала, что ничего не скажет ей гордый сын. Та трещина, что давно пролегла между ними, после смерти тайной жены Святослава превратилась в неодолимую пропасть. Сын вовсе перестал глядеть на женщин, казалось, его душу навсегда покинула любовь и нежность. Он больше не целовал руки матери, не обнимал, не говорил утешающих речей. Да и ей трудно было сказать ему обычное ласковое слово. Ноющая боль сжала сердце, Ольге стало в самом деле труднее дышать, и вместо слов любви из души выплеснулись слова обиды:
– Что ж ты, не видишь… кончина моя близка, а ты бежишь от меня, как… – Она запнулась, ком в горле перекрыл ход словам, а из очей на расшитую подушку скатилась горькая слеза. – Уж погоди, недолго осталось!.. – Беззвучные слёзы закапали чаще. – Похоронишь меня, тогда иди куда хочешь…
– Ладно, мамо, я останусь, – всё тем же чужим голосом промолвил Святослав. Осторожно, но решительно высвободил пальцы из рук матери, встал и вышел из светлицы.
Ольга от обиды на сына, на себя и весь свет безутешно разрыдалась. «Как же так, – вопрошала саму себя, – он же у меня один, отчего такой холод? Почему на всю мою заботу никакой благодарности, он ведь так любил меня в детстве, до пяти лет иначе как „мамочкой“ не называл, а теперь – совсем чужой…»
Прошло несколько дней. Святослав был как на иголках. И не только стремление помочь Зворыке было причиной нетерпения князя. Он привык действовать стремительно, наносить удар в нужном месте, а если упустить этот час, то там, где можно было справиться с ворогом одной тьмою, позже не добиться победы и десятью. Да и сроки похода узкие, конницей-то ещё ничего, а не успеют выйти лодьи от Купалина до Перунова дня, жди потом целый год. Видя, что состояние матери не вызывает опасений, он велел выступать в поход.
Отец Алексис ещё находился в своей уютной большой постели, прикрытой полушатром из синего шёлка, когда за дверью послышались голоса и, оттолкнув упрямого слугу, который не осмеливался потревожить сон преподобного, в светлицу почти вбежал взволнованный монах Димитрос, который заменил погибшего в лесу от волков Софрония. Вместо приветствия телохранитель выдохнул краткое:
– Он выступил!
Сон мигом покинул расслабленное тело священника. Словно подброшенный невидимой катапультой, он с неимоверной скоростью вскочил на ноги. Предупредительный слуга тут же набросил на плечи преподобного мягкий бархатный халат.
– Когда?
– Сегодня перед рассветом…
Алексис забегал по комнате, что делал только в моменты крайнего душевного волнения. Потом шикнул на слугу, и тот испуганным ужом проскользнул в приоткрытую тяжёлую дверь, плотно притворив её за собою.
– Если войско не остановить, то всё, чего достигло посольство епископа Евхаитского в Болгарии, может потерять смысл, – вслух рассуждал Алексис, продолжая нервно расхаживать по своей спальне. – А железная армада Русского Барса появится у самых границ империи… Да он в любой момент расправится с ней, как ястреб с курицей!..
«Тогда и со мной тоже расправятся», – подумал уже про себя Алексис, сев и тут же вскочив с шёлковых подушек, набитых мягчайшим лебяжьим пухом. Он остановился, с усилием провёл рукой по лицу, как будто хотел стереть с него незримую пелену опасности. Зрачки его стали неподвижными, а тело замерло, словно прислушивался к зреющей внутри мысли.
– Что ж, – наконец процедил он сквозь зубы. И, уставившись на Димитроса жгучим пылающим взором, разом выдохнул: – Остаётся только один способ вернуть Святослава в Киев…
Прошло два дня после выхода дружины. Ночью воины отдыхали. А наутро третьего дня прискакали на взмыленных конях гонцы с вестью, что мать Ольга находится при смерти. Князь вначале не поверил известию, думая, что мать снова больше представляется больною, как было при его отъезде. Но, расспросив молодого гонца Мстислава, которого хорошо знал, понял, что с матерью действительно худо.
– Княгиня пресветлая совсем без памяти лежит, не ест, не пьёт, в бреду горячечном тебя, княже, зовет часто, а то и вовсе непонятное речёт, такой её никогда не видывали! – частил взволнованный гонец.
Святослав вскочил на коня и, разделив войско, велел одной части с припасами идти в Болгарию, а остальным возвращаться. В сопровождении десятка охоронцев князь впереди всех вихрем помчался в Киев.
После того как Святослав ушёл в поход, Ольга полежала ещё некоторое время хмурая и неразговорчивая, а затем встала, чтоб спуститься в молитвенную комнату, зная, что отец Марк без неё не станет начинать утреннюю службу. Да и хотелось поделиться своим горем с отцом Алексисом. Но едва княгиня успела умыться и одеться с помощью теремных девиц, ворча на их нерасторопность, как преподобный явился сам. Он был учтив и внимателен. Сообщил, что нынче вместо отца Марка сам проведёт службу. Слова и тон речи священника, их обволакивающая мелодичность, как всегда, успокаивали Ольгу. Алексис сопроводил княгиню на молитву, где её уже дожидались греческие девы, Пётр Кандыба и несколько иных теремных начальников и родственников, с которыми Ольга обычно молилась.
Затем княгиня с духовником спустились в трапезную и подошли к столу, который отец Алексис привычно осенил крестным знамением и быстрой скороговоркой прочёл соответствующую молитву. Перекрестившись вслед за священником, княгиня мановением руки пригласила садиться, и он опустился на застеленную мягкими восточными коврами лаву, а Ольга в своё лёгкое резное кресло напротив.
После обеда княгиня почувствовала недомогание, а к вечеру совсем слегла. Состояние её стало ухудшаться с каждым часом. Византийские священнослужители во главе с отцом Алексисом правили службы и беспрестанно читали молебны о здравии. Но связь Ольги с окружающим миром становилась всё тоньше, ещё недавно грозная повелительница, она всё чаще оказывалась во власти горячечного бреда, каких-то отрывков из прожитой жизни, неясных расплывчатых видений. Время от времени она видела подле себя то Алексиса, то предыдущего духовника, то императора Константина. Явь мешалась с Навью и теряла чёткие границы. Было жарко, мутило, пищу она уже не принимала.
Потом видения пошли страшные и неприятные – рогатые и косматые существа, мерзкие черви и прочая нечисть, словно ожившая из той картины страшных мук грешников в Аиде.
И вдруг однажды всё прекратилось. Липкий жар и тошнота отступили, тело перестало чувствоваться, а в мыслях обнаружилась необычайная лёгкость и ясность. Ольга вдруг во всей полноте осознала: всё, наступает Конец! Такая чёткость мысли случалась и раньше, но подобной глубины и объёма восприятия мира не было никогда! Это было похоже на то, как у них в Плескове зимой отец выставлял перебродившую из ягод с мёдом брагу на мороз. Холод быстро сковывал мутную жидкость, превращая её в грязный лёд, и только чистая хмельная суть браги не замерзала, и её сливали в сосуд. Жидкость была прозрачной как слеза, и загоралась от поднесённой лучины синим почти невидимым пламенем.
Такое сейчас случилось и с Ольгой. Тело её уже умерло, а все уголки больного сознания, замусоренные кошмарными видениями, вдруг очистились ледяным дыханием смерти. Осталось всё только сильное и первородное, только эта часть ещё отделяла Живу от Морока. И Ольга в один миг увидела всю свою жизнь. Нет, не вспомнила, как об этом рассказывают досужие басни, а именно узрела, будто русло реки, пробившей себе путь через гранитные скалы на вольный простор. Многое, казавшееся значительным и важным, потеряло всякий смысл, стало пустым и ненужным. Что такое власть и каждодневные заботы княгини Киевской Руси по сравнению с вольной жизнью Прекрасы средь белых снегов и вековых елей Плесковщины?! Всё равно как немощная больная плоть старости в сравнении с юным девичьим телом, распаренным в бане, а затем омытым в ледяной проруби!
«Выходит, как-то незаметно для себя самой я изжила в душе Прекрасу и тем самым утратила любовь сына. Он ведь любил меня как мать, а не важную, властную, а порой жестокую княгиню. Ведь у него осталась душа гордого и свободного пардуса, душа матери-Прекрасы, простая и ясная, как плесковские лесные просторы, чистые родники и белейшие в мире снега!
Вот он – Страшный Суд, страшнее не бывает! Когда понимаешь всё, до последней мелочи, и ничего уже не можешь сделать, исправить, изменить! Ничего!!! Что пред этим судом византийские муки Аида? Святославушка, как я хочу увидеть тебя, твою возлюбленную и твоего сыночка, моего внука, это ведь они, чёрные вороны, кружащие надо мной, убили их, а теперь и меня, проклятые!! А-а-а, сынок, родимый, приди ко мне, прогони их, прости меня!» – старалась крикнуть Ольга, но тело уже было неподвластно ей, уста перестали быть послушными, и вместо слов вырывалось неясное бормотание.
