Абиш Кекилбаев - Плеяды – созвездие надежды
«Если не все посольство вернулось, а только один человек, кто же требует суюнши – подарок за радостную весть? Есть ли разум у этих людей?» - готов был взорваться Абулхаир.
- Суюнши! Суюнши, владыка-хан!
Несколько раз Абулхаир порывался встать, выбежать наружу, но сдерживал себя. Сжал похолодевшие пальцы в кулаки, откинулся на подушку.
***После возвращения Рысбая не было дня, чтобы кто-нибудь не примчался в ханский аул. Недавно еще унылый аул ожил, стал краше. Со всех сторон и утром, и днем, и вечером, и ночью ехали сюда нарядные всадники.
Едва завидя аул, слезали с коней, брали в руки повод и направлялись пешими к ханской орде. Когда до орды оставалось расстояние полета стрелы, гостей встречали расторопные джигиты. Подхватывали уздечки коней и вели их к коновязи. Она находилась в отдалении, чтобы до орды не долетала пыль. Когда до орды оставалась сотня шагов, ханская стража отбирала у гостей копья. В сорока шагах – сплошной стеной рослые джигиты. Все, кроме именитых биев и предводителей родов, отдавали их кинжалы и сабли. Когда же входили в орду, гости располагали лишь маленькими ножичками, предназначенными для еды, и имели в руках плети.
Отбирать ножички и плети нельзя. Отобрать ножик – все равно что объявить гостю, доля которого испокон веков хранится в любом казахском доме, что не поставишь перед ним мясистой берцовой кости.
Отобрать камчу – все равно что заранее предупредить гостя: «Не раскрывай рот, сиди и помалкивай! Есть просьба к хану – не смей ее высказывать, а вспыхнет за дастарханом спор – не вмешивайся… » Мужчина, который носит на голове шапку, который оседлал самого быстрого коня, который хочет, чтобы его уважали, прежде чем сказать что-либо на совете, обязательно должен бросить камчу в середину круга.
Не бросив предварительно камчу, может заговорить пастух или слуга. Знающий же себе цену мужчина не разомкнет уста. Отобрать у него камчу – значит бросить ему в лицо оскорбление: «Ты бродяга, недостойный уважения!» Может ли быть для мужчины оскорбление страшнее? В тысячу раз лучше швырнуть свой тымак в золу, надеть на голову вместо него бабьи штаны, повесить на плечо хулую суму и пойти собирать кизяк!..
Нет для казаха никого дороже и почетнее, чем гость, который повернул коня к твоей коновязи, пожаловал к тебе, именно к тебе! Словно под беспредельным этим небом исчезли все аулы, кроме твоего, погасли все очаги, кроме твоего.
В ауле тюре, особенно в ауле хана, каждый казах старался как только мог показать себя. Так повелось среди казахов: хочешь узнать, кто ты в глазах людей, остановись в доме тюре. Войдешь к хану с ножиком и камчой – стало быть, ты ему ровня. Можешь явиться в ханский аул с гончими псами да со свитой – значит, простой народ перед тобой быдло, а ты сам почитаем в степи знатными, именитыми людьми.
Слуги помогали гостям сойти с коней, родные хана провожали к орде, сыновья хана встречали их с поклоном и, подняв полог юрты, вводили в нее.
Просторная ханская юрта была полна съехавшихся со всех уголков степи известных людей. Побеседовав с Абулхаиром, гости направлялись в юрты, поставленные специально для них…
Среди тех, кто сновал среди ханских слуг, был Итжемес. Он радовался каждому новому всаднику, когда тот едва заметно точечкой появлялся на горизонте. В незапамятные еще времена пророк провозгласил, что гость свят и приносит с собой счастье.
Любой казах убежден, что в доме, где не переводятся гости, не переводится достаток. Любой человек, удалившийся от своего дома, гость. И кто бы он ни был – батыр или бродяга, если удалился на сорок шагов от дома, стало быть, он бедняга, которого нужно приветить и пожалеть. Кто же он еще, как не бедняга, если перед ним не стоит еда, над головой у него нет крова, под ним – постели, на нем одеяла! Все гости-бедняги, а всем беднягам причитается доля от бога. Тот, кто поскупится, не поделится ею с гостем, - тот не человек, скряга, последний грешник и на этом свете, и на том. Казахи разбросаны по степи, что перепелиный помет. Пропадет ли скот, заболит ли голова у казаха, вырастут ли сын или дочь, преставится ли старик или младенцу исполнится сорок дней, станет ли казаху скучно, надоест ли пялиться на горизонт и пролеживать бока и отсиживать задницу – любой причины достаточно, чтобы оседлать коня и поехать куда-нибудь. Главное - отправиться в путь! Сколько их, бедняг, обретается в степи!..
Казах не имеет право быть жадным. Сегодня ты пожадничаешь, завтра сам натолкнешься на жадюгу-грешника, а значит, и на непочтительность! Как же казаху не быть гостеприимным, не почитать, не ублажать гостя!..
Кому-кому, а Итжемесу, который после почти года скитаний в степи попал прямо в ханскую орду, - это известно.
Однако гостеприимство хана нельзя сравнить ни с чем! В ряд над очагами выстроились огромные казаны. Какой не откроешь, в каждом – мягкое, нежное, тающее во рту мясо барашка, бульон с янтарными кругами жира. Запах идет такой из этих котлов, будто сунул нос в райский сад… Бурдюки с кумысом – гладкие, полные! Вот-вот, кажется, лопнут!
Щедрость, с которой в ханской орде ублажают, угощают прожорливых гостей, в состоянии оказывать не каждый. «Ханом тоже быть нелегко», - думал про себя Итжемес, и в душу его прокрадывалась невольное сожаление, что столько добра исчезает на глазах, поглощается жадными, ненасытными ртами. Сердце у него екало каждый раз, когда ловкие джигиты уносили в юрты блюда с угощением. Ему казалось, что не отыщется на свете ничего более заманчивого, чем чаши и блюда с дымящимся ароматным мясом.
Когда у казанов распоряжался Мырзатай, он не забывал Итжемеса. Перепадал Итжемесу кусок казы величиной с ладонь и жирненький кусок курдюка. Когда же Мырзатая сменял Байбек или еще кто другой, они гнали его вместе с псами подальше, да еще приговаривали: «А ну, брысь отсюда! Гостям не хватает, а тут еще вертится всякая шваль под ногами!..» Итжемес в душе костил Байбека вместе с его праотцами и праматерями за черствость; удивлялся, что безродный этот Байбек бережет ханское добро как свое собственное.
Итжемес понимал, что ему ничегошеньки не достанется, когда у котлов хозяйничает безжалостный Байбек, но не уходил, неотрывно следил за каждым движением поваров и джигитов, носивших гостям мясо. Глотал слюнки, когда чаши и блюда исчезали в разверстых, точно пасти дракона, в дверях белых юрт.
Здесь, в ханском ауле, Итжемес узнал и увидел много такого, о чем раньше понятия не имел. Ничего не делалось здесь просто так. Все было исполнено особого смысла и значения. Все! Даже то, где и как посадили человека за ханским дастарханом. Вообще оказаться за столом хана – высокая честь: это все одно что тебя властью наделили. Взять, к примеру, Рысбая. Раньше он был одним из тех, кто находился на побегушках у хана. Теперь его все на руках носили, будто он горы свернул. Раньше вместе с другими гонял на базар продавать ханские табуны, вернее – помогал гонять. А теперь – оказался у Абулхаира за дастарханом, хан накинул на него парчовый халат, не отпускал от себя и заставлял повторять для гостей рассказ о Петербурге, о тамошних чудесах, о блеске и богатстве русской столицы.
Отныне Рысбай определенно крепко сел на коня! Высоко взошла его звезда!
Ночами Итжемесу снился один и тот же сон. Скачет он к ханской орде и просит у хана суюнши. Абулхаир набрасывает ему на плечи парчовый халат, приглашает на большой совет. А там восседают самые уважаемые и знатные люди в степи! Ему подносят чашу с кумысом! Ставят блюдо, где горкой уложены кушанья, причитающиеся почетным гостям. Он готов очистить его до донышка, да опасается: вдруг испачкает жиром рукав своего парчового халата!..
Итжемес бормотал во сне: «О аллах, помоги мне!»
***Опустело место, где все лето находился ханский аул, поблекло, словно высохшая овчина.
Длинное пестрое кочевье отправилось в конце августа в путь. Дыхание осени доносилось до людей колючей стужей, сердитым ветром, паутинками инея, сверкавшими на травах серебром по утрам.
Детей усадили в сундуки и навьючили сундуки на бока верблюдов. Ребята дрожали от холода, однако не хныкали, захваченные новыми впечатлениями.
Бледневшее летом на горизонте марево исчезло, будто его и не было никогда. Два дня моросивший неторопливый, задумчивый дождь омыл травы. Подняла свои ушки полынь, вчера серые, безжизненные холмы снова покрылись зеленью. Ложбины тут и там блестели свежими травами, как озерная гладь.
Небо сияло голубизной. Воздух был чист и прозрачен. Дышалось легко и свободно.
Бодро шагали, взбирались на гривы холмов рыжие атаны и черные дромадеры. Нагруженные до отказа сундуками, юртами, коврами, детворой, верблюды являли собой нечто яркое, разноцветное – то ли гора движется, то ли холм, то ли великан. Резвились, наперегонки скакали вдоль кочевья кони-двухлетки.
Все, на что не глянешь, радовало глаз, волновало сердце первозданной красотой. И, казалось, нет и не будет ни конца ни края этой радости, этой свежести, этой чистоте.
