Михаил Козаков - Крушение империи
Надежду Борисовну любили и уважали еще и за другое. Она умела быть серьезным и внимательным до мелочей другом и советчиком для всех этих врачей, учителей, землемеров, закопавшихся на всю свою жизнь в тяжелый сугроб русской деревни. Всем им — врачам, учителям, землемерам — было приятно и радостно, что в доме Русовых не только помнят о них, не только оказывают каждый раз широкое гостеприимство, но и проявляют живой интерес к их человеческой судьбе. Все чувствовали себя обласканными.
Туберкулезному учителю Николай Николаевич доставал десятки порошков тиокола и при случае досыпал еще какое-нибудь заграничное патентованное средство. Землемеровых детей всегда устраивала в гимназию и следила за их успехами Надежда Борисовна, и она же деловито ходила по магазинам с молодыми и старыми сельскими врачами — «бирюками», отыскивая им наиболее модный галстук или шляпу, а газеты и журналы (литературные и специальные, медицинские) они получали в деревню неожиданно для себя.
— Я решила выписать вам, потому что все это для культурного человека и врача необходимо, — говорила она некоторым при встрече. — Сами небось поленились бы потратиться: лучше в копилочку класть! Вам бы курицей да поросенком обжираться.
— У, бирюки! — журила Надежда Борисовна. — Бирюки! Что будет, если вы не будете просвещаться и народ вокруг себя не будете просвещать? А еще «прогрессивный элемент»! — укоризненно смеялись ее черные живые глаза.
Это «просвещать и просвещаться» стало внутренним знаком для всей семьи Русовых и в первую очередь для их обоих сыновей. Уже в средних классах гимназии Вадим и Алексей хорошо знали старую и современную литературу, позже познакомились с рядом философских и политических течений, чему немало способствовал отец — незаурядный эрудит.
Семья Русовых духовно воспитала и Федю Калмыкова — их частого гостя и закадычного друга их сыновей. Больше того: считая своих друзей даровитей и образованней, чем он сам, Федя иногда жил отраженным светом их мировоззрения, устремлений и вкусов. И подобно тому, как родители Русовы, воспитывая своих сыновей, считали, что их жизнь должна быть несравненно шире и значительней рамок уездной жизни, так и он, Федя, видел свою будущность примыкающей к будущности своих друзей. Но, как и они, он не видел еще ясно ее контуров. И если ее можно было бы изобразить графически какой-нибудь фигурой с каким-нибудь условным центром, то этой идейной, смысловой и цельнонаправляющей точкой в жизни должна была стать политическая и общественная работа.
Нет, нет! Не убедить насмешливому Максиму Порфирьевичу молодых русских социалистов, готовящихся плыть к далеким, но уверованным берегам…
Знайте, уважаемый, но консервативный Максим Порфирьевич, что у вас есть брат — Николай Токарев — рабочий, социалист, что крепнет, к вашему удивлению и неудовольствию, столь осмеянная вами российская демократия!
И однажды он, Федя, принес Николаю Токареву (пришлось идти в Ольшанку) обещанную литературу. Но прежде, чем успел вручить своему другу взятый из русовской библиотеки томик Салтыкова-Щедрина, Токарев с торжествующим видом протянул Феде какую-то газету и сказал:
— Новое название «Правды». В петербургской газете «Путь правды» напечатали мою заметку. Здорово? Моя, моя, только подписи не поставили. Но вот видите — мне же прислали!
— Какая же ваша? — разглядывал Федя малознакомую, очень редко попадавшую ему в руки газету социал-демократов большевиков.
— Глядите — «Песня под запретом». Это — моя. Мне брат рассказывал об этом случае — я и написал в рабочую газету. Читайте.
— «Академия наук, — читал про себя Федя, — послал в Полтавскую губернию комиссию для изучения народной песни. Но по пословице: «куда ни глянь — всюду начальство» — комиссия наткнулась на него и около песни. («Не очень грамотно тут», — подумал гимназист Калмыков.) Оказалось, что за пение Коляды и песен на Купалу певцы попадают в… холодную. А на станции Ромо дан начальство разрешило послушать песни, но только… в уединенном помещении и при закрытых шторах.
Пожалуй, скоро выйдет такой приказ:
«…лиц, поющих «сухой бы я корочкой питалась», подвергнуть денежному взысканию не свыше трехсот рублей или аресту до трех месяцев».
— Молодец! — одобрил Федя. — «Куда ни глянь — всюду начальство». Молодец!
— Эти слова редакция написала, — сознался Николай. — Может быть, потому и нельзя было мою фамилию печатать? Как скажете, Федя?
— А я думаю — это по другой причине.
— Какой?
— Я думаю, не хотят вас подвергать риску. «Охранка» — она ведь за всем следит. Смирихинск?.. Николай Токарев?.. А ну, кто такой? Так. Рабочий. В социал-демократическую газету пишет. Запомним!
— И то резон, — согласился счастливый автор печатной заметки. — Из Петербурга просят присылать корреспонденции. Шик-блеск, — а?
— И хорошо. Не надо оставлять это дело. Стиль надо немножко улучшить. Я бы только дал вам, Николай, один совет.
— Какой, Федя?
— Надо быть в таких делах осторожным, — сказал назидательно Федя. — Охранка… она ведь такая…
— Щука — что и говорить!
— Щука, вот именно. Во-первых, выберите себе какой-нибудь псевдоним.
— Ага.
— Например: «Т. Николаев». Понятно? Наоборот.
— Ага. Подходит.
— А, во-вторых, корреспонденцию бросайте в почтовый ящик только на вокзале. Там вынимают почту перед самым приходом киевского поезда.
— Сами отправляли куда? По опыту знаете? — дружелюбно улыбнулся Николай, не осознавая всей наивности калмыковского совета.
Федя промолчал и тоже заулыбался. Никуда он, конечно, и ничего не отправлял скрытно, но если иное подумал сейчас Коля, — пусть! Чем больше доверия будет питать он к Феде — тем легче будет крепнуть их дружба.
— Вот! — И он вручил Николаю книжку Салтыкова-Щедрина. — Завтра, кстати, исполняется двадцать пять лет со дня смерти этого великого писателя-сатирика. Прочтешь — увидишь, в самую точку бьет! — добавил он, вспоминая слова Алеши Русова.
Ну, и смеха и разговоров было, когда в одной из рабочих хат собрал Николай Токарев человек пятнадцать кожевников и стал читать им щедринский рассказ «Торжествующая свинья, или Разговор Свиньи с Правдою»…
— Вин, ты кажешь, помер двадцать пять рокив назад? — недоверчиво спрашивали Токарева. — А не брешешь?
— Нет, не брешу. Рассказ этот, знаете, когда написан? Еще в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году он написан, — рассказывал рабочим Николай Токарев. — Есть такая рабочая газета «Правда». Наша это газета. В Петербурге издается.
— Читав я. У позапрошлом году читав. Но не бильше, чем два раза, — подал реплику дубильщик Вдовиченко — человек с добродушно-лукавыми темными глазами и краснощеким нетускнеющим лицом, не сдавшимся еще отраве карабаевского завода. — Но, говорять, «Правду» эту саму жандармы прихлопнули. Чи нет, Коля?
— Она печатается теперь под другим названием… Писатель Салтыков-Щедрин этот будто многое предвидел еще тридцать один год назад… Царская Россия-матушка. Она и сейчас такая.
Собрались в ольшанской хате и второй раз, другие рабочие, и среди них — опять Вдовиченко, — и Токарев вновь читал им с равным удовольствием полюбившийся всем сатирический рассказ великого писателя.
«Свинья (кобенится). Правда ли, сказывают, на небе-де солнышко светит?
Правда. Правда, свинья.
Свинья. Так ли, полно! Никаких я солнцев, живучи в хлеву, словно не видывала?
Правда. Это оттого, свинья, что когда природа создавала тебя, то, создаваючи, приговаривала: не видать тебе, свинья, солнца красного!»
В ольшанской хате грохотали так, что казалось, от сотрясения воздуха вот-вот погаснет жестяная керосиновая лампа, висевшая над голым, почерневшим от времени столом.
Токарев продолжал:
«Свинья. Правда ли, будто в газетах печатают: свобода-де есть драгоценнейшее достояние человеческих обществ?
Правда. Правда, свинья… Так ты и читаешь, свинья?
Свинья. Почитываю. Только понимаю не так, как написано. Как хочу, так и понимаю. (К публике.) Так вот что, други! В участок мы ее не отправим, а своими средствами… Сыскивать ее станем… сегодня вопросец зададим, а завтра — два. (Задумывается.) Сразу не покончим, а постепенно чавкать будем. (Свинья подходит к Правде, хватает ее за икру и начинает чавкать.) Вот так!
Правда (пожимается от боли. Публика грохочет. Раздаются возгласы: «Ай да свинья! Вот так затейница!»).
Свинья. Что? Сладко? Ну, будет с тебя. Теперь сказывай: где корень зла?
Правда (растерянно). Корень зла, свинья? Корень зла… корень зла (решительно и неожиданно для самой себя) в тебе, свинья!
Свинья. А! Так ты вот как поговариваешь! Ну, теперь только держись!.. Точно ли, по мнению твоему, есть какая-то особенная правда, которая против околоточной превосходнее?.. Сказывай дальше. Правда ли, что ты говорила: законы-де одинаково всех должны обеспечивать?»
