Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа
— Сюда бы Сетуру с его девятью именами, хоть плохонькую надежду этому люду подбросить… А можно и не надежду… Нашлась бы добрая душа, подбросила к их гоми и сыру ткемали, они бы и успокоились — на время. На время, — говорю я.
— Как бы, Бесо-батоно, — добавил немного спустя Дата, — не попасть бы нам в тот же переплет, что и на Саирме.
Боюсь только, что другого такого лазарета тебе не найти. И куда нам тогда деваться?
Что подразумевал Дата Туташхиа, я не понял, но Замтарадзе покраснел, как мальчишка. Кто накормил большую палату, Дата уже не сомневался.
— Они есть хотели, что же мне было делать? — промямлил Замтарадзе.
— Ты их накормил, они и взялись друг друга сжирать, — сказал Туташхиа. — Нечего было к ним лезть…
Вечером Чониа опять приготовил гоми. На этот раз он и Варамиа ничего не дал. Старик молчал, но Чониа сам пустился в объяснения.
— Ты все равно не ешь, я и не стал тебе варить. Чего сам не хочешь, того пусть господь тебе и не отпустит.
— Вы поглядите на этого попрошайку! — возмутился Квишиладзе. — Ладно, ты на меня окрысился. Но что тебе, пес ты бессовестный, от бедняги Варамиа надо? Он мне свою долю предложил — ты за это на него взъелся? А ты забыл, как он для тебя последнего куска хлеба не пожалел? Ты нищим сюда приполз, тебя накормили, а теперь ты турком над нами торчишь и голодом нас извести хочешь? Каков, а?
— Квишиладзе-батоно, — прервал его Варамиа, — ты не забывай: поделиться последним куском — это не благодеяние и не добродетель. Это человеческий долг. Поймешь это — попрекать не будешь, а совесть твоя будет чиста. Все наши размолвки отойдут, забудутся, а ты сколько раз вспомнишь про свои попреки, столько раз и покраснеешь, и тяжесть будет на душе твоей. Не надо так говорить больше.
— Этот бандит обдирает нас и не краснеет, а мне-то чего краснеть?
— Воздержись от того, о чем после жалеть придется. Потерпим. Придут же к кому-то из нас. Раньше или позже, а придут, — увещевал Варамиа.
— Ну, болтайте, болтайте, сколько влезет, — сказал Чониа уверенно и спокойно, и тут я вспомнил, что через два дня он должен встретиться с квишиладзевской Цуцей.
В палату вошел Хосро с коробкой лекарств, и перебранка замолкла.
— Смотри, Чониа, — сказал Хосро, раздав лекарства и собираясь уходить, — как бы не узнал Мурман о твоих делах, а то попросит тебя из лазарета.
Квишиладзе фыркнул.
Чего смеешься, свинья! — оборвал его Чониа.
У Кучулориа испуганно забегали глаза, он поднялся, постанывая.
— Господи, никогда так живот не болел. И чего я такого съел?
— Был бы я на ногах, ты бы узнал, кто здесь свинья, — рявкнул Квишиладзе.
Держась за живот, Кучулориа убрался на балкон.
— Живот заболел у этого прощелыги! — сказал Замтарадзе и, приподнявшись, поглядел в окно на балкон. — Стоит себе, ухо в дверь воткнул.
— А откуда Хосро все узнал? — тихо спросил Туташхиа, и я уловил в его голосе упрек Замтарадзе.
— От меня, но и без меня он уже обо всем догадывался, — сказал я. — Хосро — мудрая голова. Кто-то должен вправить им мозги, иначе они кости переломают друг другу или еще чего-нибудь похуже… Жалко все-таки.
— Себя пожалеть надо — смотреть приходится на их непотребство, — сказал Туташхиа. — Они делают, что им положено, без этого им жизнь не в жизнь.
— Ты вот что, Чониа, — громко сказал Хосро, — пропускай мимо ушей, если кто тебя обидит. Ты здоровее других, ты и помогай всем. А вы тоже держите себя в руках! Скучно, конечно, — каждый день друг на дружку глядеть, вот и дрязги. Но это искушение. Не поддавайтесь ему.
— Хосро-батоно, — сказал Чониа, — никто мне не надоел. И Квишиладзе этот, сукин он сын, или кто другой, плевать я хотел на все обиды. Худо мне, слаб я. Котел и мешалка не по силам стали. Скажете мне — бросься, Чониа, в воду, пойду и брошусь. Если завтра с утра будет мне так же худо, как сегодня, не сварить мне гоми. Клянусь могилами родных на земле и богом на небе — не вру.
Скрипнула балконная дверь, и в притихшую палату вошел Кучулориа.
— Ладно, не будем столько хлопот доставлять Хосро, — сказал он, будто и не выходил из палаты. — Может, и правда, совсем ослаб Чониа. В последнее время мне полегчало. Я буду варить. Что поделаешь, всяко в жизни приходится.
— Вот и дело. Давай, Кучулориа, берись за котел, — Хосро улыбнулся лукаво и вышел.
— Вернул себе Кучулориа котел, мешалку и корочку, — отметил Замтарадзе. — Сменился губернатор.
Прошло около часа. Кучулориа поднялся и объявил: Мурман приказал вам кормиться как следует. Все, конечно, слышали? Варить буду я, но делить, Квишиладзе-батоно, будешь ты, не беда, что без ног остался. И чтоб никто не спорил… припасы общие, и ведать надо сообща.
Решительный тон Кучулориа и новая совместная дележка возымели свое действие. Все ели с удовольствием, кроме Варамиа. Он открывал рот, когда Квишиладзе подносил ложку, жевал отрешенно и плакал.
На другой день Туташхиа сообщил мне, что в бочке назревает новый каннибализм. Абраг с таким усердием помогал мне выводить людоеда, будто был моим компаньоном.
— Куджи-батоно, они оголодали и пожирают друг друга — это все понятно. Но вы говорили, что людоеда можно вывести и обжорством. Будь они сыты, как же тогда?.. Вот чего я никак не пойму.
— Сытыми-то они будут, но эта сытость — от одной пищи: от кукурузы, к примеру, или от пшеницы, все равно. Когда они наедятся до отвала и раздобреют — надо бросить им кусочек прокопченной свиной кожи. Кто посильнее, тот и захватит этот кусочек, но съесть не сможет — кожа жестка, как камень, и выпустить ее тоже не выпустит — уж очень заманчиво пахнет. Этот запах и притягивает всех. Хозяин этого ошметка, хоть убей, другой крысе его не уступит. В конце концов крысы сообща нападают на того, кто захватил копченость. Начинается драка, и в драке хоть одну крысу да съедят, а кожица опять кому-то одному останется. Придет потом и его черед — и так одна крыса за другой…
Все это хорошо, назавтра предстояла встреча Чониа с квишиладзевской Цуцей, и это самое важное! Я и так прикидывал, и эдак — что делать, как быть? Не поверите, но настолько меня все это волновало, что уснул я далеко за полночь. Проснулся, едва светать начало. Ни плана, ни решения в голове моей так и не сложилось. Все произошло само собой. Я позавтракал, поймал своего Фараона, сунул его в карман и понес в Поти продавать.
Продал я его довольно быстро, почувствовал голод и зашел в духан. До прихода Цуциного поезда оставалось часа два. Надо было торопиться, чтобы прийти к месту свидания пораньше, а то Чониа обогнал бы меня, и мне тогда ни скрыться, ни спрятаться. Успел я вовремя, все обошел, осмотрел и тихонько подкрался к тому самому месту. Чониа еще не было. У обочины в ольховнике, вижу, много-много дров разбросано, я собрал их и сложил маленький сруб, внутри которого можно было даже лечь. Снаружи забросал поленьями помельче — ищи, не найдешь. Устроился хоть куда, одно меня беспокоило: чтобы Чониа и Цуца Квишиладзе расположились так, чтобы было слышно их, а видно оттуда было на версту.
Был конец декабря или начало января. Ветры в это время года — с моря. Дуло, но все равно было тепло.
Вскоре появился господин Чониа. Видно, он хорошо знал, когда придет поезд, да и на такое дело шел, похоже, не первый раз — шагал он важно, как индюк, уверенный в себе и в успехе. Сначала он поглядел на дрова. Потом перешел на другую сторону дороги, где был кустарник, и сел на камень. Видно, заднице его стало холодно, он вернулся на мою сторону, выбрал полено, подложил под себя и уселся на то же место. Еще немного погодя вынул кисет и закурил. Когда он выплюнул окурок и замурлыкал себе под нос, у потийского семафора раздался свисток паровоза.
До чего же он был мал и тщедушен, когда приковылял в лазарет. Я принял его тогда за ребенка. Позже он немного окреп, но все равно очень уж был щуплый. Сейчас я смотрел на него из своей засады и думал, на что же жил этот гном. Возьми он лопату или мотыгу, свалился бы со второго взмаха. Он не знал грамоты, чтобы служить. Наверное, пристроился где-нибудь сторожем или в духане на побегушках. Чониа начал насвистывать собачий вальс, да еще с вариациями, и тут меня осенило. А-а-а, знаю, где он служил. У исправника, при его дочерях состоял, ну не гувернером, конечно, а в конюшне, убирал за лошадьми барышень. Но ведь и для этого нужна сила?.. Так я развлекал себя и превосходно себя при этом чувствовал, пока не услышал за спиной шорох. Обернулся — но что мог я увидеть, если, сооружая свою крепость, не сообразил, что подойти могут и с тыла, и никакого просвета для наблюдения не оставил. Какие были щели, в те и пытался я хоть что-нибудь, да разглядеть. Никого я не увидел, а шорох между тем превратился уже в явственный звук шагов — кто-то подкрадывался к моему убежищу. А вдруг это хозяин за дровами пришел? — подумал я. Спугнет свидание, да и меня накроет — что мне тогда говорить, что делать? И тут в одну из щелей я увидел чьи-то ноги и руки. Кто-то стоял на четвереньках. Лица и фигуры видно не было. В растерянности, надеясь хоть что-нибудь разглядеть, я метался от одной щели к другой, пока не ударился головой о верхнее полено, и довольно сильно, должен вам сказать. И тут — вот те на! — я увидел Дату Туташхиа! Глаза у него были как кинжалы — это я и раньше за ним замечал. Он в упор смотрел на мое укрытие, ни на вершок в сторону. Видно, он уловил движение внутри поленницы, не знаю, испугался ли, только в руке у него был огромнейший маузер, и клянусь, если б ненароком он спустил курок, пуля пришлась бы мне точно между бровей.
