Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
А он не выносил проигрывать, никогда ни в чём.
Во 2-м классе испытал он и первый политический опыт: в случае малого школьного бунта не нашёл нужным открыть своё зачинство (зачем наивно признаваться и подставлять себя под бой?) — но был предан завистниками, при зыбкой неустойчивости основной массы „болота”, — типическая политическая конфигурация на будущее, повторится потом не раз! И исключили из училища, но с правом возврата на следующий учебный год.
Лев очень рано стал ощущать устойчивую неприязнь к российскому политическому строю. (Как шутил он: кто вынесет в детстве греческую зубрёжку, самому-то Льву она не досталась, тот вынесет в дальнейшем и царский режим.) Правда, и в 15 лет его мечты не шли дальше того, как отсталой России догнать передовую Европу. И в 16 лет, год смерти Энгельса, Лев ещё ничего не знал о Марксе. Через „Русские ведомости” приходило первое представление о политической жизни Европы, о парламентских партиях, — и тамошние политические схватки увлекали гораздо больше, чем здешние возникшие споры между народниками и марксистами. А со взрывчатым запасом социального протеста в груди — Лев уже метался в поисках своего направления. И оттолкнувшись от узости марксизма (а главное — от того, что он совершенно законченная система и там уже нечего внести своего!) — Лев схватился за теорию множественных исторических факторов Лаврова-Михайловского и счёл себя народником, и очень остроумно высмеивал марксизм как низменное учение лавочников и торгашей.
Одесское реальное училище не имело последнего года. Так ни с кем и не подружась в нём, и ни об одном преподавателе не вспоминая с симпатией, Лев перевёлся на последний год в Николаев.
Так же легко он кончил и последний класс, но не школьными занятиями горел. Хорошая читаемая книга и своё хорошее перо — вот самые ценные плоды культуры! Потребность: понять всякую проблему самому, и самому сделать выводы. Да едва вышел за школьный круг, познакомился с нигде не устроенной молодёжью, от каждой беседы — ощущение своего невежества. „Я набрасывался на книги в страхе, что всей жизни не хватит на подготовку к действию.” Нервное, нетерпеливое, несистематическое чтение. Сгорая от поспешности, пытался схватывать идеи чутьём. Да всего нужного никогда не прочтёшь, надо скорее действовать, скорее тратить себя, — нести другим, что уже узнал, и вести тех за собою! Надо определить своё место в мире! В новом кружке, прекрасно видя, что своей талантливостью поражает всех, Лев рвался в споры, даже читать лекции ученикам ремесленного училища и своим новым друзьям, а вместе с ними — создавать общество по распространению книг в народе. Спорил он превосходно — на ходу выхватывал себе то нужное, что было и у сторонников и у противников, и, мгновенно обернув и пересоставив, уже подносил как своё отдуманное. Да на безвыходное положение у него же была в оружии „Эристика” Шопенгауэра, вот здесь она пригодилась! — никогда Лев не допускал остаться в любом споре не победителем. Да в любой заданной области, во всякой без исключения, он чувствовал себя способным двигаться и действовать, если держал в руках нить общего. Ему был ненавистен тупой эмпиризм, пресмыкательство перед якобы неумолимым фактом. Превосходство всякого общего над всяким частным, закона над фактом, теории над личным опытом, вошло неотъемлемой частью в его мышление, в его литературную работу (он и драмы писал теперь), в его политику. Что безусловно: он был сознательный материалист, без всякой потребности в иных мирах; от любого дуновения мистики, потустороннего испытывал неприятный озноб. Ещё безусловно: на всю жизнь его стержнем стал социально-революционный радикализм. (И именно в крайнем радикализме открывается самый большой размах стать лидером.) Но — какое именно и точно направление? Год в Николаеве оказался переломным. Идеи носились в воздухе — сильнее его. Всё-таки от народничества шёл запах затхлости. Да вот что: не обязательно быть сразу прямо марксистом, можно быть „социал-демократом вообще”? Пробовал, недолго. Нет, не получается, без марксизма не обойтись. В их кружке единственным последовательным марксистом была Александра Соколовская, на 10 лет старше Льва. Сколько иронического превосходства он разыграл и изломал в спорах с нею перед слушателями, более народниками или бескостными, — теперь объявил, что становится марксистом, — и они поцеловались с Александрой. И кружковцы потянулись за выбором Льва.
А это есть — окончательный выбор политического пути. Мы марксисты — значит, мы пролетарские революционеры, и наша задача — непримиримая борьба против капитализма. Психологический тип марксиста только и может сложиться в эпоху социальных потрясений, революционного разрыва традиций и привычек. (Брался писать и роман: в нём развить марксистскую точку зрения на российскую действительность.)
Получив аттестат реального училища, Лев ни минуты не задумывался, получать ли ещё и высшее образование: он был и без высшего — уже подготовлен ко всему, что его ждало в будущем. (И со страстью пытался в него заглянуть. Он тайно-трепетно мечтал стать русским Лассалем!) Теперь, когда он отдался революции, — уже ничто его не интересовало вне революции. И теории — мало, его привлекало действие! (К счастью, после короткой ссоры с отцом, возмущённым всяким революционерством, отношения снова наладились, и Лев опять не знал нужды в жизненных средствах.)
После угнетённости 80-х годов русские интеллигенты ещё были несмелы, пасовали перед препятствиями, революцию отодвигали в неопределённое будущее, социализм считали делом эволюционной работы столетий. Ха-ха! Многого мы так дождёмся! Нет, мы вот здесь, в Николаеве, так разожжём движение, что и вся Европа будет знать о нашей борьбе!
В Николаеве располагались верфи, заводы, много рабочих. Сперва с приятелями трудно искали, как к чужеватым этим пролетариям подойти, заговорить, завлечь. Зарабатывали рабочие хорошо и не нуждались бастовать. Но много среди них оказалось сектантов, ищущих правды человеческих и социальных отношений, — и вот через это потянули их к классовой борьбе. Лев писал, сам печатными буквами для гектографа, прокламации, статьи (кличка была — Львов), и сам размножал на гектографе. Наводняли заводы листовками. Когда же удавалось добыть брошюрки, чисто отпечатанные за границей, это очень поднимало авторитет молодых агитаторов в глазах рабочих. То, что удалось им образовать или не образовать, — Лев назвал: „Южно-русский рабочий союз” (скопировал с одесского „Южно-российского” и киевского „Южно-русского” за 20 лет до того). А жандармы в Николаеве были ленивые, глупые, ни к чему не готовые, сперва не догадывались, потом не могли найти.
Всё же через год, в январе 1898, Льва (ему 18 лет) и дружков — арестовали. И вот — тюрьма в Николаеве, потом в Херсоне, только с третьего месяца стали достигать передачи. Одиночка. Сочинял стихи без бумаги, рабочие песни, революционную камаринскую (это всё нам пригодится ещё в боях!). Перевели в одесскую тюрьму — жестоко регулярную, современную: крестообразную на четыре крыла, каждое в четыре этажа, прикамерные железные галереи все открыты обзору надзирателей, а из центра внизу, где днём стоял старший надзиратель тюрьмы, — просматриваются все четыре крыла с тысячью арестантов. В любой момент по мановенью его руки хоть все надзиратели галерей могли кинуться по Железным лестницам и мостикам к месту нарушения. И арестанты, и надзиратели не дрожали так перед начальником тюрьмы, как перед этим старшим надзирателем, — величественная фигура, длинная сабля, орлиный взор. Фамилия его была — Троцкий.
А читать в камеру давали только подобранные книги, например консервативно-религиозные журналы, из которых узник мог поучитель но извлечь все преимущества православного богослужения, лучшие до воды против католицизма, протестантства, толстовства, дарвинизма — кодифицированная глупость тысячелетий!
Но и попались, одна за другой, три-четыре книги по франкмасонству. Очень интересно! Лев не только впился в чтение, но и решил тут же написать о масонстве своё определяющее и решающее исследование: как, на основе материалистического и классового понимания истории, объяснить: зачем в XVII веке торговцы, банкиры, чиновники и адвокаты стали называть себя каменщиками и воссоздавали ритуал средневекового цеха? Вынужденные менять существо взглядов (надстройка — базис), люди, однако, силятся втиснуть себя в привычные старые формы. И какое разнообразие ветвей: в шотландской — прямая феодальная реакция, в других — воинственное просветительство, иллюминатство, а на левом фланге даже карбонарство. Очень интересно! Написал 1000-страничную тетрадь конспекта мелким бисером — а своей окончательной работы написать не смог. Но очень укрепился в анализе. Вероятно — надо бы прочесть ещё с десяток книг.
Одесская тюрьма запомнилась эпизодом, где всколыхнулись единые интернациональные чувства всех русских политических: откуда-то достиг слух, будто во Франции восстановлена королевская власть! Какое, какое общее чувство несмываемого позора (и как возликует самодержавие!)! — устроили по всей тюрьме грозную обструкцию, и уголовники тоже охотно присоединялись.
