Эдгар По в России - Шалашов Евгений Васильевич

Я создал свой собственный мир, не иллюзорный мир костяной башни, куда себя затачивает мудрец, бегущий от жизни, а реальный, в который можно войти талантливым людям.

Но мир книг представляет свою опасность. Если у вас есть хотя бы сотня или даже десяток книг, собрание, которое стыдно назвать библиотекой, то вы понимаете, какая беда вас подстерегает. Это беда называется охотниками за чужими книгами! Приятель, одолживший у вас медный пятак, постарается при первой возможности вернуть долг. Совсем иное дело — книга! Ваш лучший друг никогда не считает нужным вернуть книгу вовремя, более того, постарается "зачитать" ее. Всегда найдется оправдание — забыл, потерял, не смог устоять перед просьбой и дал на время третьему лицу, а тот — четвертому. Не вернуть карточный долг — ужас, позор, "зачитать" книгу — ничего страшного, хотя некоторые из фолиантов могут стоить приличную сумму!

Да что говорить о нас, грешных, если иноки, бравшие в монастырской библиотеке редкий манускрипт, нередко забывали вернуть его на место. Какой-то французский библиограф — запамятовал его имя, к главным врагам книжных сокровищ относит крыс, червей, пыль и людей, промышляющих чужими книгами.

Но предположим, книга вернулась под сень вашего дубового шкапа, то что же мы видим? Загнутые углы, пятна от кофия и чая, на полях пометки — помарки, чернильные кляксы, отставшие переплеты. Баюкая поврежденную книгу, вы всеми страшными клятвами клянетесь более не давать свои сокровища никому, но проходит время — а сердце не камень, и все начинается сначала.

Другая крайность именуется библиоманией. Граф де Сен-Симон описывает в своих "Записках" некого господина д’Этре, никогда не дававшего своих книг, но и сам этих книги не читавшего. Говорят, после его смерти осталось более пятидесяти тысяч томов с неразрезанными страницами. А чего стоил наш господин Балакшин, забивший подвал десятками тысяч книг и никого не подпускавший к своим закромам, затопленным во время наводнения 1824 года? Возможно, именно так погибла когда-то библиотека Федора Челяднина.

Я причисляю себя к библиоманам, но ужасно боюсь, что мои книги, вместо того чтобы приносить пользу людям, станут пленниками тяжелых полок, где их рано или поздно съедят крысы. В этом случае будет хоть какая-то польза (все божьи твари!), а если кожаные переплеты источит плесень, страницы сожрет грибок? Верно, потому-то я и избрал себе такую стезю — путь книготорговца, имеющего возможность собирать собственную библиотеку, но в то же время делиться книгой с другими.

В Петербурге немало истинных ценителей книги. В мою лавку ежедневно приходят десятки людей — студенты, чиновники и прочий "книжный люд". Но быть ценителем и являться знатоком — совершенно разные вещи. Ценителей — таких же библиоманов, как и я, сотни, а знатоков-библиофилов, единицы. К знатокам я отнес бы придворного археографа Карамзина, профессора Малиновского, господина Щеголева — не того, который Павел Елисеевич, а который был артиллерийским офицером. Александра Сергеевича я бы причислил к знатокам, Эдгара По — лишь к ценителям.

Я не знаю, что получится из юного американца: великий поэт, гениальный прозаик, тонкий и обстоятельный переводчик, но точно могу сказать, что из него может выйти хороший критик. Литература, особенно молодая, подобно русской или американской, нуждается в толковых критиках. Критик, как садовник, готовящий почву для разведения дивных цветов — чтобы они произросли, следует вырвать из земли все сорняки. Чтобы взошли литературные всходы, нужно убрать эпигонов, подражателей и желающих зарабатывать деньги на литературе. Я вовсе не возражаю, чтобы писатель и поэты получали деньги за свои произведения, но я против литературной поденщины. Литератор не должен писать в угоду больших гонораров, и потому он должен иметь доход, позволяющий ему быть самостоятельным.

Эдгар По созрел, чтобы стать безжалостным критиком, которому не помешают ни дружеские отношения с автором, ни страх перед сильными мира сего. В современной критике — не только российской, но и любой другой (я внимательно слежу за европейскими новинками) абсолютно отсутствует то, чем должна быть критика (напомню, что сей термин означает "искусство разбирать", делать анализ, указывать авторам на ошибки и повторы). Рецензии же пишут не профессиональные критики, а такие же литераторы, либо сводящие счеты со своим соперником, либо, напротив, льстящие своему собрату по цеху, чтобы тот в свою очередь похвалил рецензента. Впрочем, кем станет юноша по приезде домой, известно лишь Господу.

Глава десятая, в которой юный американец становится свидетелем убийства несчастного животного

Эдгар прошел внутрь, не обращая внимания на увещевания слуги и, как бы сквозь него. И вид у юноши был такой, что верный пестун Александра растерялся и не решился останавливать гостя силой. Но, пройдя почти до самого дивана, где лежал укрывшийся с головой русский поэт, юноша резко остановился и, если бы Степан не поддержал, упал бы.

— Ты чё, барин, выпил с утра? — не особо удивился старик, но, принюхавшись, пожал плечами: — Не пахнет. Ну-кось, садись сюда.

Американец все равно не понимал, о чем говорит белый невольник, но безропотно уселся на придвинутый стул.

Пушкин, высунув всклокоченную голову, открыл рот, чтобы отругать старика, но тот лишь растерянно развел руками — мол, не виноват я, барин! Бережно взяв упавшую шляпу гостя и горестно вздохнув, старик пошел чистить лоснившийся войлок. Пушкин перевел взор на Эдгара и мгновенно проснулся при виде непонятного зрелища — юный американец, уперев подбородок руками, мелко трясся, захлебываясь в рыданиях.

…Эдгар решил с утра зайти на Aprashcu — полистать книгу, замеченную вчера в лавке старьевщика. Увидев скопление людей — в основном мелких торговцев и ямщиков, попытался протиснуться сквозь толпу, но ничего не получилось. Mujici стояли плотно, а попытка раздвинуть грязно-серые кафтановые спины привела лишь к тому, что кто-то довольно чувствительно заехал локтем под ребра, а еще кто-то поддал под коленную чашечку. Прихрамывая и закрывая бок, юноша попытался выбраться, но толпа сжимала так плотно, что даже пошевелить руками не удалось. Откуда-то изнутри, перекрывая гомон и смех, донесся душераздирающий крик — пронзительный и жалобный, как у раненого животного. Скорее всего, поймали воришку и теперь бьют.

Эдгару было жаль неизвестного мальчишку, но спасать он бы его не рискнул. Пусть это будет трусостью, но в Бостоне разъяренная толпа насмерть забила маленького негра, пытавшегося стащить лепешку. Вместе с негритенком был убит пожилой священник — не то чтобы старик был аболиционистом, просто пожалел черномазого. Хозяин негритенка не отыскался, городу пришлось хоронить мальчишку и священника за свой счет. Похороны священника прошли торжественно, многие грустили (кое-кто из убийц даже пустил слезу), но отыскать виновного ни прокурор, ни шериф даже и не пытались.

Вместе с пахнущими луком и шерстью людьми Эдгар сделал несколько шагов и наконец увидел то, что видеть бы не хотелось.

Дюжий малый, в нечистом фартуке, одной рукой удерживая шест с петлей, каким пользуются ловцы бродячих собак, где билась маленькая рыжая обезьянка, в другой держал сучковатую палку. Время от времени он подтягивал шест и охаживал несчастное животное батогом.

Обезьянка, уже ни в силах кричать, только пыталась прикрыть лапками голову — точь-в-точь ребенок, закрывающий лицо под кулаками пьяного отца. Мужчине надоело забавляться с несчастной тварюшкой и он, вложив в удар всю свою силу, стукнул палкой крест-накрест. Раздался хруст, обезьянка вскрикнула в последний раз и обмякла.

Толпа, раздосадованная быстрым завершением зрелища, недовольно забурчала и стала рассеиваться. Кажется, вот только что она была плотная, словно глина, а теперь рассыпалась песком. Эдгара вытолкнуло прямо лицом к лицу к живодеру. Наверное, следовало что-то сказать, ударить мерзавца, но юный американец ничего не смог сделать — стоял, будто его подошвы приклеились.