Анатолий Брусникин - Беллона
Я пожелал Диане хорошего выступления. Остался один.
Вблизи раздавалось тихое бульканье. Это Муся вспрыгнула на столик и лакала из чашки молоко. Вот кому достались волшебные капли. Туда им и дорога - в кошачью утробу.
Мне было грустно, пусто, зябко. Будто я на десять лет повзрослел иль вовсе состарился.
А потом раздались звуки рояля, и я пошел на голос Дианы, поющий про моряков, которые собираются в бой, не зная, кому из них суждено погибнуть, а кому вернуться.
Хоть я подобрался к самой кулисе, но Дианы не увидел - ее заслоняли три подпевальщицы. Смотреть на них было неинтересно, и я стал глядеть в зал.
Ангельский хор выводил припев:
Спите, герои, во хладной могиле,Знайте, герои, мы вас не забыли!
…Я будто въявь вижу перед собою ту публику. Оказывается, моя память сохранила и нарядный зал, и лица. На них одинаковое выражение тревоги и скорби. Я теперешний вдруг догадываюсь: сами того не зная, слушатели и слушательницы предчувствуют свою будущую
судьбу. Из своего нынешнего времени я знаю, что вот этого краснолицего полковника скоро убьют, и рыжего лейтенанта тоже, а майора с нервным тиком тяжко ранят, а вон тот штабс-капитан, растроганно утирающий глаза, сгинет без вести. И дамы с барышнями вскоре одни овдовеют, иные осиротеют…
Кто-то толкнул меня в лодыжку, отвлек от чудесной музыки. Это была Муся. Ни с того ни с сего она сменила гнев на милость - и терлась об меня, и выгибала спину, и мурлыкала. А увидев, что я на нее смотрю, с урчанием легла на спину и растопырила пушистые лапы. В желтых глазах читалось обожание.
Боже ты мой, это ведь она индейского зелья налакалась! А если б молоко выпила Диана, может быть, тогда…
Ничего бы не изменилось, сказал себе я. Всё одно остался бы я бессчастным и никчемным нищебродом. Что ж ей, горе со мной мыкать?
В зале что-то треснуло или хлопнуло. Пение скомкалось, оборвалось.
Это с шумом распахнулась дверь. По проходу, звякая шпорами, шел запыленный офицер, выискивая кого-то глазами.
- В чем дело, капитан?
В центральной ложе поднялся тощий, длинный старик с раззолоченной грудью - не иначе сам светлейший.
Офицер побежал к нему рысцой. Все молча провожали гонца взглядом. Хорошую весть этаким манером не доставляют - это было ясно даже мне, юнге.
Многие военные догадались, в чем дело, и стали подниматься с кресел. Прямую спину Платона Платоновича я увидел уже у самого выхода. Что б ни стряслось, первая забота капитана - оказаться на своем корабле, с экипажем.
Нашествие
Все последующие окна, что светятся в сумраке моего прошлого, задымлены и подрагивают от багровых сполохов. Там сплошь война, война, война…
Первый из этих мрачных образов беззвучен и кругл. Отлично помню, что ему предшествовало.
К северу от Севастополя на горе несколько месяцев назад был установлен мощный телескоп для наблюдения за морем - город ожидал вражеского нападения. Как только стало известно, что гонец доставил весть о приближении к нашим берегам союзной эскадры, к телескопу началось паломничество старших офицеров. Пускали далеко не всякого, из флотских рангом не меньше, чем капитан корабля.
Я сопровождал Иноземцова, лишь потому и получил возможность на полминутки заглянуть в круглый зрак магической трубы.
Пока мы ехали с Городской стороны через бухту, а потом на извозчике, Платон Платонович рассказал, что всего в одном переходе от нас, близ Евпатории, появилась невиданная в мировой истории армада из английских, французских, турецких кораблей. Триста шестьдесят вымпелов. По примерной оценке наблюдателей, в десанте не менее шестидесяти тысяч солдат - в полтора раза больше, чем всё население Севастополя. От фланга до фланга развернутой эскадры расстояние верст в пятнадцать.
Вот мы доехали до места, капитан показал караульному начальнику записку от коменданта порта. Стали подниматься по крутой тропинке на смотровую площадку.
Я нес за капитаном его собственный телескоп, тяжеленный, английской работы. Платон Платонович сказал,
что пункт для наблюдения хорош, но к казенному аппарату навряд ли пробьешься. И оказался прав.
Подле громадной трубы, нацеленной вдаль, стояли несколько адмиралов и штаб-офицеров, в том числе сам Корнилов, моложавый и стройный, с красиво подстриженными усами.
- Мы сторонкой пройдем, - шепнул Иноземцов. - Никто нас и не увидит. А то представляйся, потом отпрашивайся…
Мы сделали крюк и вышли к краю утеса, над самым обрывом. Отсюда начальству нас было не видно.
- Ага. - Капитан, хмурясь, смотрел на горизонт. - Ишь, надымили. Поставь-ка мне, Гера, трубу вон на тот камень.
Не без труда разглядел я нечто вроде темной низкой тучи, какие бывают перед штормом. Однако день был солнечный и ясный, а барометр никакой бури не сулил.
Водрузив телескоп на треногу и поколдовав над колесиками, Платон Платонович повернул фуражку козырьком к затылку и надолго припал к окуляру. Я даже заскучал.
Вдруг смотрю - вся группа начальников отдаляется от огромного, с добрую пушку, телескопа. Идет к поставленному поодаль столу, и адмирал Корнилов что-то втолковывает, а остальные внимательно слушают. Около трубы же совсем пусто, и никто в ту сторону не оборачивается.
Ну и не удержался я. Пригнулся, прошмыгнул к чудесному инструменту.
Не знаю, какое у него было приближение, но когда я заглянул в круглую дырку, то ахнул. Там, где только что не было совсем ничего, один пустой горизонт, чуть окутанный темной дымкой, шли нескончаемой шеренгой корабли. Краев было не видно, а за первой шеренгой виднелась вторая, третья, четвертая - и без конца. Голые мачты торчали сухостойным лесом.
Я не раз видел во всей гордой красе строй нашей Черноморской эскадры, когда она выходила в открытое море на адмиральский смотр и трехпалубные линейные корабли, каждый - снежная гора из парусов, шли под ветром длинною колонной или делали поворот «все вдруг». Однако то, что я увидел в телескопе, не было похоже на развернувшийся флот. С чем бы это сравнить? Вот у нас на Корабельной стороне были судоремонтные мастерские, над которыми беспрестанно дымили трубы кузнечно-ковочного цеха. Союзный десант выглядел так, словно по морю плыл невиданных размеров завод, коптя бессчетными печами.
Был штиль, поэтому приземистые пароходы тянули за собой черно-белые, костлявые громады парусных судов. Это медленно ползущее скопище по размеру было в несколько раз больше всего нашего Севастополя!
Долго пялиться в телескоп я не осмелился. Если б кто-то заметил, было б мне на орехи. И убрался я подобрупоздорову назад к Иноземцову, который всё глядел в свою персональную трубу. Была она раз в сто меньше адмиралтейской, а все же, видно, недурна. Время от времени Платон Платонович отодвигался от нее и записывал названия отдельных кораблей. Уж не знаю, как он их опознавал. Должно быть, по силуэту.
Я оглянулся вниз, на рейд, где стояла наша эскадра. Из-за того, что вражеский флот вновь сжался до размеров дальней тучки, а наши красавцы-корабли стояли близко и грозно щерились оскаленными зубами пушечных портов, я немного ободрился.
- Платон Платоныч, чего мы ждем-то? Вышли бы в море, да ка-ак вдарили бы со всех бортов! То-то б они заполошились!
Не отрываясь от телескопа, капитан ответил - шепеляво, потому что держал в зубах карандаш:
- Как же мы выйдем? Видишь: штиль. У нас пароходов кот наплакал.
Я задумался.
- Платон Платоныч, почему у них пароходов вон сколько, а у нас кот наплакал?
Тут он обернулся, вынул карандаш и процедил, зло:
- Это ты спроси у… - Но не сказал, у кого. Сдержался. - Испокон веку одна и та же беда. Всё на печи сидим, запрягаем долго. Профукали море! Как бы Севастополь теперь не профукать… Эх, брат, один теперь выход…
Когда он, всегда такой спокойный, ни с того ни с сего окрысился, я испугался. Не за себя - ясно было, что я тут не при чем. За Севастополь испугался. Но последняя фраза меня обнадежила.
- Значит, есть выход? Какой?
У Иноземцова сделалось несчастное лицо. Он мне не ответил.
Черный день
Ответ на свой вопрос я получил десять суток спустя.
День был ясный, сентябрьский, на небе ни тучки, а запомнился он мне - и, думаю, всем, кто там был, - черным, будто затмилось солнце и на землю спустилась темная ночь.
…Я стою на стрелке, в густой толпе, под стенами Александровского форта. По всей кромке берега люди. Большинство в морской форме. Вокруг меня сплошь наши матросы, с «Беллоны». Сам фрегат в двух кабельтовых от берега, он повернут в нашу сторону бушпритом. Золотой шлем богини ослепительно сверкает, а если приложить ладонь ко лбу и прищуриться, можно разглядеть ее лицо.
