Эфраим Баух - Иск Истории
Да, Хайдеггер через год (1934) оставляет ректорство, но остается членом национал-социалистической партии.
Он не может не знать о развязанном ею жесточайшем терроре, в первую очередь против евреев. Но он молчит. Это молчание ощутимо в его речах и докладах – меж тем как иные из его студентов, став штурмовиками, бьют стекла еврейских магазинов, поджигают синагоги, отрезают бороды евреям.
Но после поражения Германии его затянувшееся на всю оставшуюся жизнь молчание – поистине скандально.
Его сверстники и коллеги в науке, вынужденные в те годы набрать в рот воды, пытались объяснить это его молчание – онемением перед неописуемым и невыговариваемым «ужасным», обнажившим понятия «страха» и «бытия-к-смерти».
На руинах немецкой философии его последователи, ученики, в пику предъявляющим иск французам, продолжают относиться к философии Хайдеггера как к единственно оставшемуся сокровищу. Они демонстративно развивают проекты, исходя из его философии. Достаточно назвать проекты «феноменологии литературы» Эмиля Штайгера, «экзистенциальной («демифологизированной») интерпретации Нового Завета» Рудольфа Бультмана, не говоря уже о его прямых последователях, о таких крупных мыслителях, как Ганс Георг Гадамер.
В полный же голос против этого «зловещего молчания» Хайдеггера выступали те немецкие ученые, которые вернулись из эмиграции, люди, сумевшие сбежать от нацистов. И в первую очередь упомянутый Теодор Адорно, который говорил о том, что после Освенцима «прочитываемый философией текст полон лакун и контрастов, что трудно не приписать демонической слепоте».
По Адорно, эпоху по-настоящему представляют те, кто прошел круги ада и не деградировал в неравной борьбе с палачами. Безымянные мученики концентрационных лагерей стали символом человечности, и «задача философии – перевести все это на язык слов, чтобы люди могли услышать голоса, превращенные тиранией в молчание».
Но Хайдеггер не только молчит по поводу Шоа и вообще войны, развязанной его народом, ввергнувшей в бездну 61 страну и унесшей более 60 миллионов человеческих жизней. В своих выступлениях, как, например, в 1953 году, он по-прежнему твердит о «внутренней истине и величии движения», пребывая на своем незыблемом Олимпе, на Мертвой горе.
В 1949 году, еще находясь в отлучении, Хайдеггер продолжает разрабатывать тему упадочничества Запада под влиянием вторжения техники в Бытие. И тут он отстраненно, словно человек с иной планеты, а, по сути, с предельным цинизмом единственный раз упоминает о массовом уничтожении: «Сельское хозяйство является теперь механизированной пищевой промышленностью. По своей сути это то же самое, что производство трупов в газовых камерах и лагерях смерти, то же самое, что экономическая блокада и доведение до голода страны, то же самое, что производство водородной бомбы».
Хайдеггер ставит в один ряд закатывание в банки овощей, производство трупов в газовых камерах и реакцию превращения водорода в гелий.
Причем если водородная бомба указывает на ее создателей и воспринимается как преступление против будущего человечества, то в тени ее остаются в спасительном неразличении и безвестности те, кто с таким усердием занимался производством трупов.
В те первые годы после войны Хайдеггер продолжает начатую им в 1943 году тему «лесной просеки и тропы». В 1947 году предмет его размышлений рождает текст «Проселок. Из опыта думанья».
Думанье – «о человеческой сущности».
«Простое теперь еще проще прежнего. Извечно то же самое настораживает и погружает в покой...» – пишет Хайдеггер.
Спрашивается: что же было прежде? Гибель, гибель, боль, которую не исчерпать веками. Кого настораживает «то же самое»? Нас? После Шоа от какой «человеческой сущности» еще отрекаться? Кого погружает в покой?
И все это говорит Хайдеггер, вспоминая которого держишь в уме простой, «проще прежнего», вопрос: кто развязал две мировые бойни?
О каком покое говорит Хайдеггер, ссылаясь на желание любимого им средневекового немецкого мистика Мейстера Экхарта – «Оставить мир в покое». Да ведь потомки мистика и соотечественники философа не оставили мир в покое, а чуть не отправили его в тартарары.
Современный взрыв антисемитизма в Европе побуждает каждого, кто не разучился мыслить, обдумать «дело» Хайдеггера.
Его принципу «настойчивого вопрошания» противостоит иной, иудейский – вгоняющий в депрессию, но единственно продуктивный способ вопрошания.
В XX столетии старая пушкинская формула несовместности гения и злодейства была отменена самим ходом вещей.
Примером такой совместности служит судьба Мартина Хайдеггера – великого немецкого философа и рядового члена национал-социалистической партии – до последних мгновений ее издыхания.
Степень поистине «потусторонней», каменной глухоты Хайдеггера попытался после встречи с герром профессором выразить в стихотворении «Тодтнауберг» выживший в аду Пауль Целан.
Поэт произносил стихи из «Фуги смерти» – о старом германском Гросс Мейстере.
Но ни одна жилка не дрогнула на профессорском лице.
Глава девятая
Жизнь и смерть на кончике языка
Сдвиг
Назревавший и ожидаемый прорыв в осмыслении историей и философией бездны войны и уничтожения (Шоа-ГУЛаг) произошел в 60-е годы, точнее, во Франции 67-68 года, когда весь мир потрясли шесть дней войны Израиля с арабскими странами, завершившейся его ошеломляющей победой. Это были дни и ночи, когда евреи во всех уголках мира внезапно вновь, в который раз, предстали абсолютно беспомощными перед собственной судьбой к радости, раздувающей ноздри антисемитов: «Ну, теперь наконец-то жидам – хана». Не забуду их опавшие, словно из них выпустили воздух, лица, впавшие в прострацию при сообщении о полном разгроме арабских стран.
Это были дни и ночи, когда явно слышалась поступь Истории, ее судьбоносное шествие, восстанавливающее справедливость в море лжи, вливаемой нам в уши и затыкающей нам рты.
На фоне этого исторического потрясения студенческие волнения в Париже выглядели не столь впечатляющими. Тем не менее, они обозначили весьма важный поворот в мировой философии. Именно в те годы вышли в свет книги Жака Деррида «Письмо и различие», «О грамматологии», «Голос и феномен», книга Мишеля Фуко «Слова и вещи», книга Жака Лакана «Письмо», книга «Различие и повторение» Жиля Делеза.
Внезапно выяснилось, что «созрело» новое поколение мыслителей, родившихся в конце 20-х – начале 30-х годов, встретивших войну в возрасте 10-13 лет.
В пространстве русского языка это течение философии, названное, как это всегда бывает, весьма приблизительно – «постструктурализм» или «постмодернизм», открылось, примерно, через 40 лет. Уже обросшее традицией и ставшее неотменимой частью мировой философской мысли, это течение в русском пространстве обсуждается, как новость, ставится под сомнение или вызывает восторг.
Кажущиеся молодыми, нашими современниками, по сравнению с Ницше, Хайдеггером, Гуссерлем, Левинасом, многие из них уже ушли из жизни, став легендой. Целое созвездие имен неким «большим взрывом» возникло во Франции в 60-е годы, – Жак Деррида, Роллан Барт, Жак Лакан, Жорж Батай, Мишель Фуко, Юлия Кристева, Жиль Делез, Жак Бодрийар – и каждый требует отдельного разговора.
Но центральной фигурой, своим творчеством стягивающей и анализирующей это созвездие новых философов, в общем-то, своих сверстников, несомненно, является Жак Деррида. Свой метод анализа он назвал «деконструкцией» и этим методом занял уже прочное место в мировой философии.
Этот седой человек с тонкими уверенными чертами лица имел магическое влияние на философию конца прошлого века, а для российских философов, освободившихся от остервенелого диктата марксизма-ленинизма, он стал истинным откровением.
В отличие от большинства сверстников, порожденных и породивших студенческие волнения 1968 года, проповедовавших троцкизм и маоизм, Деррида не принадлежал к левым интеллектуалам. Тем не менее, отличаясь бойцовским характером, он сумел в 1981 году провести философский семинар в Праге. Бесчинствующие в Чехословакии тех лет «критики в штатском» арестовали его по обвинению в «изготовлении и распространении наркотиков». Только благодаря резкому вмешательству президента Миттерана он был освобожден.
В период перестройки Деррида провел несколько семинаров по творчеству Вальтера Беньямина и Андре Жида в Московском государственном университете и Академии наук. Успех этих семинаров был ошеломляющим. Любопытно, что «перестройка», комплиментарно преподносимая ему в Москве, как разновидность его «деконструкции», была определена им, как некая утопия, которая приведет лишь к деструкции.
Совсем, казалось бы, недавно, в первый год третьего тысячелетия, Деррида, как влиятельнейший из мыслителей второй половины ХХ-го века, неисправимый индивидуалист в области мышления и языка, «дикое дитя» (enfant terrible) мировой философии, был удостоен одной из самых авторитетных европейских премий в области философии – премии Теодора Адорно.
