Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи

– Я могу позировать Марчелле, о сладкоголосая моя, если это поможет.

Сесилия Корнаро зло ухмыльнулась:

– Пьеро, тебя не стоило рисовать, даже когда ты был молод. Все твои достоинства проистекают из твоего духа. Лучше захвати в следующий раз шоколадные пирожные. По крайней мере тогда твой визит нельзя будет считать совершенно уж напрасным.

Она повернула ко мне высокое, в рост человека, зеркало, и я покраснела, увидев в серебристой амальгаме свое напряженное и перепуганное лицо.

– Рисуй вот его, – скомандовала женщина. – С такой натурой откровенно плохо не может получиться даже у…

Пьеро перебил ее:

– Я уверен, что фраза, которую ты не можешь выговорить, Сесилия, звучит как «у начинающего художника». Хотя, уверяю тебя, Марчелла обладает…

Но она не обратила на него ни малейшего внимания, как если бы Пьеро вообще не открывал рта.

– И тогда, в зависимости от результата, я попробую подыскать для тебя клиентов.

Я склонила голову, чтобы сдержать уже готовый сорваться с губ радостный вскрик. Неужели я смогу найти свой путь в этом мире, зарабатывать на жизнь, делать что-то такое, что заставит людей смотреть на то, что я совершила, а не на то, кем являюсь я сама? Открывшаяся передо мной перспектива была похожа на дверь в райский сад. Я уже видела себя рисующей рядом с Сесилией; прислушивающейся к тому, как она оскорбляет своих клиентов; не исключено, что я и сама вставлю словечко-другое в беззлобную перебранку.

Калекам не полагается умничать вслух – иначе дело обернется горечью унижения. Калекам следует демонстрировать жизнерадостное добродушие, дабы защитить здоровых людей, не желающих, чтобы наша увечность повергала их в уныние и вызывала жалость. Но художник? Художник имеет полное право купаться в лучах безнравственности и острословия и вызывать изумление!

Сесилия прекрасно осознавала эффект, произведенный ее щедростью, и не пожалела усилий, чтобы тут же сгладить его.

– Ты готова работать по-настоящему, впервые в жизни?

Никто не разговаривает с калеками таким образом! Так говорят лишь с человеком, от которого ждут, что он примет вызов. Осознание этого факта заставило меня разлепить губы: в этой студии моим словам и мыслям дозволено было двигаться вместе, по одному пути. Я заметила:

– Да, проституток, которые хотят выглядеть аллегориями Невинности, матерей, которые хотят, чтобы их изобразили в виде аллегорий Бдительности, отцов, жаждущих быть запечатленными как аллегории Красноречия…

Сесилия самодовольно ухмыльнулась, а Пьеро встал и выпрямился во весь рост. Нет, кажется, он стал даже выше ростом и раздулся от гордости. «Неужели он привез меня сюда и для этого? – подумала я. – Не только из любви к искусству, но и ради этой провокации? Для того, чтобы бросить мне вызов?»

Я продолжала:

– Ну и, разумеется, армии венецианцев на продажу… Я имею в виду юношей и девушек, которые хотят с помощью портретов продать себя как мужей и жен. Для того чтобы польстить им и поднять на них цену, требуется намного более мягкая натура, нежели ваша, Сесилия Корнаро.

И мы оглушительно расхохотались, все трое, и Пьеро обнял меня за плечи и прижал к своей груди. Когда же он отпустил меня, я заметила, что он застегнул у меня на шее нитку жемчуга. Кот Сесилии перевернулся на спину, выставляя напоказ свое пятнистое брюшко. Сесилия принялась рассказывать неприличную историю об одном благородном заказчике, и мы одновременно, не сговариваясь, принялись за работу, словно ее грубоватый комментарий служил естественным аккомпанементом. Пьеро тоже вернулся к своему занятию: он с обожанием созерцал нас обеих. Жизнь моя, похоже, обрела тот аромат, который встречает вас, когда вы разворачиваете вощеную бумагу, где лежат пирожные с марципаном.

Но когда я в тот день вернулась домой, выяснилось, что все хорошее имеет свойство быстро заканчиваться. Анна встретила нас у причала с горящим отпечатком ладони на лице. Мне был хорошо знаком этот отпечаток. Он специально ударил ее по той стороне лица, что уже была повреждена. Дрожащей рукой она протягивала мне мою кожаную сбрую.

Мингуилло вернулся безо всякого предупреждения, как гром среди ясного неба, щедро раздавая направо и налево пощечины и удары.

В тот же самый день из Перу пришло письмо, после прочтения которого лицо матери под высокой шапкой кудряшек залила смертельная бледность.

Доктор Санто Альдобрандини

В то самое время, когда Наполеон начал утрачивать свою значимость и величие, моральное и физическое в равной мере, мне впервые довелось столкнуться со снадобьем, которое обретало все большую популярность.

Руджеро отправил меня осмотреть венецианскую графиню, которая почувствовала себя слишком больной и слабой, чтобы вернуться в город по окончании летнего villégiatura.

Я обнаружил у нее ослабевшую ручку, учащенный пульс и начинающуюся анемию. Леди, сказавшаяся тридцатилетней, несмотря на то, что выглядела на все пятьдесят, жаловалась на колики, ломоту в суставах, неврит зрительного нерва, металлический привкус во рту, запор и необильное мочеиспускание жидкостью розового цвета. Пока она перечисляла свои недуги, я заметил у нее на деснах синеватые прожилки. Именно они подсказали мне, причем куда более красноречиво, чем она сама, что ее здоровье разрушает белый свинец, или церуссит, выражаясь научным языком.

– Какой препарат вы принимаете? – поинтересовался я у нее.

Она кивнула на квадратную бутылочку фиолетового стекла. Когда я осторожно понюхал ее, в ноздри мне ударил сильный цветочный запах, что подтвердило мои подозрения. На этикетке была изображена монахиня, плачущая в такую же бутылочку на фоне высокой горы.

Моя пациентка обеими руками схватилась за живот. Несчастное создание: все ее надежды на долгую жизнь оказались перечеркнуты стремлением обрести сияющую кожу.

Шли недели, и все больше и больше наших пациентов жаловались на аналогичные симптомы. Одна и та же бутылочка неизменно обнаруживалась на туалетном столике подле каждой кровати с балдахином. Я решил, что стоит поподробнее разузнать об этих «Слезах святой Розы».

Их распространял печально известный венецианский лекарь, который с гордостью именовал себя «доктор Инка Тупару». Он похвалялся тем, что прошел обучение в самой знаменитой botica в сердце Чили-Перу. Он уверял, что «Слезы святой Розы», если их обильно нанести на кожные покровы, успешно разрешают все неприятные проблемы жизненно важных органов и желез. Но, самое главное, – и это приносило несметные богатства патрону лекаря – бесцветная жидкость якобы придавала коже белизну и блеск жемчуга.

Мой хозяин, мастер Руджеро, не интересовался ничем, кроме струпьев своей любимой черной оспы, и не обладал необходимым шармом для того, чтобы стать настоящим популярным шарлатаном от медицины. Но это не помешало ему приревновать «доктора Инка Тупару» или, по крайней мере, его оглушительный коммерческий успех.

Хирург показал мне кричащий и вычурный листок, в котором доктор Инка клялся, что секрет формулы своего снадобья он обнаружил в таинственной книге в переплете из человеческой кожи. Лекарь с гордостью утверждал, будто сам Наполеон каждое утро смачивал свой носовой платок «Слезами святой Розы».

Руджеро злорадно рассмеялся мелким смехом:

– Что ж, этим, очевидно, и объясняются последние неудачи маленького Бонапарта!

Сестра Лорета

Наша собственная церковь в монастыре Святой Каталины запятнала себя ужасным проступком. Святые отцы согласились отслужить заупокойную мессу по венецианскому купцу Фернандо Фазану. Его любовница пожертвовала на благотворительность и оплатила службу из своих дурно пахнущих денег. На поминальной мессе присутствовали все монахини, кроме меня, и воспевали гимны этому аморальному человеку.

Я же по-прежнему оставалась в постели, отказываясь принимать любую еду и питье, кроме уксуса.

Для краткости я не стану описывать свои страдания, вызванные жаждой. Тело мое высохло до костей. Я почти ничего не чувствовала. Когда я лежала в постели по ночам, моя тазовая кость болезненно впивалась в тюфяк. Я почти ничего не весила, так что иногда мне казалось, что я парю над своим ложем. Я потеряла способность четко видеть своим единственным здоровым глазом, и временами мне становилось трудно дышать.

Priora увещевала меня:

– Мне придется сообщить вашим родителям о том пути, на который вы ступили.

Я повернулась лицом к стене, на которой я уксусом нарисовала множество распятий, хотя и не помнила, когда и как мне это удалось.

Моя мать написала: «Дочка, не убивай себя этими абсурдными, экзальтированными поступками. Ты должна есть и пить, иначе ты умрешь. А самоубийство – это грех».

Лежа, как мне представлялось, на смертном одре, я слабым голосом надиктовала ответ, будучи счастлива тем, что наконец-то мои последние слова будут записаны для последующих поколений.