Арсен Титов - Екатеринбург, восемнадцатый
— Гриша, а ты чьих происхождением будешь? — спросил я вопросом некоего матроса Фомы.
— Я-то? — сразу понял меня Бурков. — Я из земских учителей: история, география, русский язык — одним словом, общественные гуманитарные науки. А вот сказал слово «гуманитарные» и почти дословно вспомнил то, как говорил Маркс. Вот: «Подлинное упразднение частной собственности имеет смысл только тогда, когда оно свершается духовно развитыми, совестливыми людьми, которые уже переболели жаждой богатства. Нет ничего омерзительнее, чем желание люмпена обладать тем, чем обладают другие, расправиться с тем, чем не могут обладать все. Он теряет дар гуманитарного подхода к человеку и истории, когда оказывается во власти своей теории революции и диктатуры пролетариата». Вот так сказал Маркс!
— То есть упразднение частной собственности должно свершаться мной! Я с рождения не болел никакой жаждой богатства! — весело воскликнул я.
— Хы, тобой! — фыркнул Бурков, почувствовав некий изъян в своих, то есть своего кумира, словах.
— А ты его читал в подлиннике? — спросил я.
— Какое! Я и в глаза-то ни его, ни его трудов не видывал, — сказал Бурков.
— А как же берешься цитировать, более того, исповедовать? — спросил я. — Этак в старину наши священники, не видавшие ни разу ни Ветхого, ни Нового заветов, толковали их, как могли! Всех можно было зачислять в еретики да тащить на костер!
— Еретики твои еретиками. Может, они и брехали за здорово живешь. Черт с ними. А только я все взял от людей, прошедших не университеты и академии, а тюрьмы. Вот тебя я еще в поезде отметил, никакой ты не прапор военного времени, ты кадровый и именно штаб-офицер, как оно и оказалось. Но я отметил и другое. Я видел, как с тобой обходился казачий сотник Гриша, фамилия выскочила. Он тебя лелеял и холил не за страх, не за службу, а за что-то такое высокое, что… сказать не могу. Вот это-то во мне отложилось. Потому-то сегодня я за тебя вступился. И в тех, кто меня учил марксизму, тоже было такое высокое, что… сказать не могу. От них я эти слова Маркса знаю. Они мне говорили: «В тюрьму наш брат попадает не страдать и не отдыхать. В тюрьму наш брат попадает учиться». Почти в каждой тюрьме старанием местной политической организации, ты бы знал, была своя библиотека и не только с Ветхим заветом, а такими книгами, которых на воле днем с огнем не сыщешь Там тебе были и Карл Маркс с Карлом Каутским, там тебе были и Кропоткин с Бакуниным. На любой вкус.
— «Записки революционера» князя Кропоткина где-то и у нас в библиотеке есть, еще батюшка мой покупал! — неумно вставился я.
— Что там князь Кропоткин, вождь анархистов, понаписал, я не знаю. А вот его анархисты просто дурят, просто издеваются над революцией. Вот вчера вышел я из редакции «Известий», иду домой к себе в караулку. На углу Покровского и Тихвинской подсовывает мне некий тип бумаженцию. Я взял — все на закрутку сгодится. Дома в караулке читаю — анархисты! Вот послушай, сохранил, сгодится против них же! — Бурков достал из кармана гимнастерки мятый листок. — Вот, «Анархический манифест» называется. Его как раз бы Ивану Филипповичу зачитать. «Угнетенная национальность, освободись! Уничтожь отечество! Уничтожь — и не будет больше ни твоей России, ни его Германии! Отечество есть грабеж и разбой. Твори анархию!.. Женщина! Сбрось с себя цепи воспитания детей. Уничтожь домашнее хозяйство и домашнее воспитание. Будь человеком!.. Заключенные, кандальники, преступники, воры, убийцы, поножовщики, кинжалорезы, отщепенцы общества, парии свободы, пасынки морали, отвергнутые всеми! На пиру жизни займите первое место!.. Деревня! Пусть деревня станет городом, а город деревней!.. Учащаяся молодежь! Исключите из школы религию и науку, культуру отцов! Создайте вашу культуру, культуру анархии!..» — и в этом духе дальше. Вот это что, революция?
— Ты меня спрашиваешь, товарищ Бурков? — усмехнулся я.
— Темная ты масса, штаб-офицер Норин! Я тебе всю сложность момента показываю, а ты кочевряжишься! — как бы выговорил мне Бурков и, завершая разговор, еще раз посоветовал оставаться в личине прапорщика военного времени и учителя. — Говори, что учительствовал в этом своем Батуме, что ли. Туда теперь никаким стуком не достучаться. Не прознают! И мой совет — не лезть в революцию, раз ты ничего в ней не понимаешь! Можешь в такое вляпаться, что уже никто не поможет. Тонкое это дело, революция, очень с кровью связано!
— Но, Гриша, если твой Маркс говорит, что нет ничего более мерзкого, чем жажда черной массы прихватить чужое, что же вы взялись за это? — спросил я.
— А то, дорогой мой Боря, что ждать, когда эта черная масса посветлеет, только дурак согласится. Это же века надо. И черт знает, что за эти века произойдет. Может, эта масса не только не посветлеет, а и еще в большую тьму ухнет. Ей что, массе-то! — хмыкнул Бурков и снова посоветовал мне не лезть в революцию. — Я знаю, что говорю! Маркс пусть там, в Европах, марксует. А мы тут, в России, ждать ленинмся! Мы мир переустроить тотроцкимся! — сказал он, специально и со смаком выговаривая каждую букву своих неологизмов, произведенных от имен своих вождей.
— Власти хочется? — спросил я.
— Мне-то нет, — сказал он. — Мне и революции не хочется. Учительствовал бы себе. А вихрь захватил.
— А если потороцкпитесь да Россию вообще с карты мира стереть не поленинтесь? — спросил я.
— Не будет такого! — сказал он.
12
Так прошел февраль, и перевалило наконец в март. Перевалило, ухнуло, как в яму, на которую не хватало трехсот золотарей, — и катиться невозможно, и остановиться нельзя.
А март, месяц март, — время беспредельной и беспорочной чистоты неба, такого неба, что впору заинтересоваться им Паше Хохрякову. Божественная по своей чистоте синева, глубина до простоты беспредельная, настолько единая и густая, что мерещится вместо солнца прожженная походным углем дыра. Снег по утрам пылает белым пламенем. Зябко по утрам и хрустко. Но к полудню так пригревает, что одолевает скинуть папаху и присмиреть, будто на кладбище.
Событий февраля и марта было много. Широков и Чернавских из лошадиного дела выпутались, им оно обошлось только отстранением от командования парком. Начальником его совершенно неожиданно был назначен Раздорский, которому Широков только и сказал: «Подсидел, сволочь! Ну-ну. Не надолго сел!» — и не стал сдавать дела, а сразу же ушел в эскадрон связи. А вот начальник управления конского запаса Майоранов, председатель ревкома и делопроизводитель были приказом отправлены на гауптвахту, а потом переданы Паше Хохрякову. Они, оказывается, продавали лошадей на сторону, а наших, парковых, по их дохлости просто сдали на бойню, откуда бдительный комиссар — тот же ревкомовец — сообщил куда следует.
Что я составил себе о положении в стране и в городе за эти два месяца? Могу сказать, что деятельность, борьба за выживание новой власти, пусть и преступной, заслуживает особого внимания. Ее методы деятельности назвать борьбой за выживание можно было только с большой долей условности. Она действовала правильно. Она постоянно атаковала. Она постоянно действовала жестко. Она не останавливалась ни перед чем. Она не сидела сложа руки. Это так же, как командовал Сибирской казачьей бригадой наш генерал Раддац Эрнст Фердинандович. Как-то прибывший к нам в Персию офицер-кубанец сказал про него: «Мы с сибирцами встретились зимой шестнадцатого под Эрзерумом. Э, — сказали они, глядя на нас, — ваша-то служба против нашей просто тыловая. Вы и отдыхать время имеете. А наш командир нас без продыху по турецким тылам водит, все ему надо разведать, все ему надо везде быть первым!» Так и новая власть каждый раз оказывалась против своего противника первой. Вот простое перечисление событий, простое перечисление дел, с которыми ей приходилось сталкиваться и от которых вроде бы должна была у нее пойти голова кругом, и она должна была бы рухнуть или махнуть рукой и впасть в разинщину. Она же все это время действовала целенаправленно, продуманно, методично, конечно, по-разински жестоко и безжалостно, но, в отличие от него, с постоянным заглядыванием вперед.
Вот — некоторые события, которые я привожу без определенного порядка, вразброс, как бы показывая их хаос. Но и в хаотическом беспорядке они тем не менее говорят о продуманности этой новой власти, действующей далеко не на авось.
1. За несколько дней до моего приезда в город она, новая власть, сообщила о заговоре против нее со стороны правых социалистов-революционеров. В сообщении указывается, что партия правых социалистов-революционеров призвала к вооруженному восстанию. Из губернии, то есть из Перми, в Екатеринбург была послана телеграмма в местный комитет этой партии с приказом поднять восстание, и «Екатеринбургский комитет принял меры к распространению погромных воззваний». Власть немедленно произвела аресты. Выступление сорвалось.
