Михаил Волконский - Мальтийская цепь
– Ну что ж из этого? Люблю ли я или нет – это касается меня.
– Да! – протянул патер. – Но графиня, вероятно, скоро вернется в Петербург.
– Как в Петербург? Зачем в Петербург?! – воскликнул Литта, не помня уже себя.
– Я знаю, что она уже давно в дороге сюда… как только схоронила мужа.
– Схоронила мужа! – повторил Литта машинально, по инерции слова Грубера.
– А вы и этого не знали? – удивился тот. – Но ведь Скавронский умер, уже год тому назад.
Литта не мог знать это: считая себя связанным как бы словом – не искать встречи со Скавронскою, он никогда даже ничего не расспрашивал и не узнавал о ней, тем более что это лишь расстраивало бы его собственную рану.
«Так она – вдова, свободна и едет сюда!» – думал он, но все-таки сознавал, что сам он был по-прежнему связан и счастье было невозможно.
– Граф, я обещаю вам брак с графиней Скавронской, – услышал он снова голос Грубера.
Все вертелось в глазах Литты, ходили какие-то круги, и, казалось, уже не Грубер говорил это, а чей-то голос звучал совсем с другой стороны.
– Какой брак? – проговорил Литта, не узнавая и своего голоса. – Какой брак?.. Разве это возможно?
– Для вас ничего невозможного нет, – ответил Грубер с расстановкой. – Примкните к нам, и графиня будет вашею женой… Хотите заключить договор на этом условии?
– Да как же это? – не поверил Литта.
– Хотите заключить договор? – повторил Грубер. Круги заходили сильнее, в висках застучало. «Perinde ас cadaver», «reservatio mentalis», – замелькало в голове Литты, и вдруг он, топнув ногою и раскинув руки в сторону, хрипло крикнул несколько раз:
– Да нет же, нет!
Не мог он продать свою душу и, продав ее, перестать быть рыцарем, перестать быть достойным той, которую любил! Ведь все равно и тогда счастье не было бы возможно, потому что он презирал бы себя сам и Скавронская была бы вправе сделать это. И Литта бросился к двери.
Грубер, как молния, кинулся за ним и схватил его за руку.
– Приди сюда, верный сын наш! – зашептал он каким-то протяжным, торжественным шепотом, таща Литту от двери. – Приди сюда и знай, что ты выдержал искус, что отныне братство Иисуса будет доверять тебе, и если ты захочешь вступить в него, то примет тебя… Те правила, на которые не согласился ты, придуманы нашими врагами. Но мы держимся их, испытываем людей посредством их. И вот те, которые согласились на эти правила и потому были отвергнуты нами, рассказывают, будто мы держимся их… Это наши враги, но не друзья. Нет, общество Иисуса принимает в свою среду только достойных и испытанных людей. Ты с честью выдержал искус! Он был тяжел для тебя, но ты выдержал его. Приди же. . дай обнять тебя!
И не успел Литта опомниться, как патер Грубер уже обнимал его, прижимал к своей груди, усаживал и поил из появившегося откуда-то в его руках стакана.
– Боже мой! – произнес наконец граф, приходя в себя. – Мне кажется, что ум мой путается, я ничего не различаю. Где ж тут правда?
– В тебе самом, в нас! – проговорил Грубер, и льстивые речи неудержимым потоком полились у него.
Через несколько времени Литта вышел от Гидля измученный, усталый, изнеможенный, но вполне примиренный с Грубером и с его братством.
XII. «Она»
Первое представление пьесы или дебют новой актрисы, да еще иностранной знаменитости, были такими редкими явлениями в Петербурге, что считались целыми событиями, о которых заранее кричали на всех углах и на которые сбиралось все общество, наполняя театр битком.
Хотя трагедия «Федра» Расина не была уже новостью, но выступление в ней артистки Шевалье возбудило сильнейший интерес.
Театр был полон. В партере блестели расшитые камзолы богачей и военные мундиры, в ложах – роскошные наряды дам. Был антракт, первое действие, после которого Шевалье, как-то неестественно протяжно и торжественно пропевшую свою роль с рассчитанными якобы пластическими телодвижениями, вызывали бессчетное число раз, только что кончилось.
Литта стоял, опершись на рампу, спиною к оркестру и оглядывал зал в свой лорнет.
С тех пор как он узнал, что графиня Скавронская, год тому назад овдовевшая, должна появиться в Петербурге, он стал чаще бывать на общественных собраниях. Он не мог не признаться себе в слабости, что причиной этого было желание увидеть ее. Раз не совладав с собою, не справившись со своим сердцем в течение шести лет и допустив в себе эту большую слабость, он допустил и меньшую, то есть искал случая увидеть Скавронскую, хотя мельком, издали, с тем чтобы потом скрыться, уехать куда-нибудь, исчезнуть, но один раз, один только раз ему хотелось взглянуть на нее. И так как ему очень хотелось этого, то он сейчас же нашел и оправдание этому. Ведь он не должен был искать встречи с любимой женщиной тогда, когда она была не свободна, замужем; но теперь дело другое, теперь она ничем не связана, и только он должен блюсти свой обет рыцаря. И Литта решил, что, повидав ее раз издали, он удовольствуется этим навсегда.
Он бывал в последнее время на катаньях, в театре, ходил по Летнему саду, но нигде еще не встретил графини Екатерины Васильевны. Теперь он стоял и внимательно осматривал ложи; некоторые из них еще не были заняты, так как приезжать к первому действию считалось не в моде. Но многие уже собрались.
К Литте то и дело подходили вновь объявившиеся друзья его; они здоровались с ним, жали ему руку и старались заговорить. Он отвечал рассеянно, желая поскорее отбояриться. Это принимали за напускаемую им на себя важность и оттого делались еще почтительнее. Баронесса Канних упорно лорнировала его из второго яруса.
Об его аудиенции у императрицы и даже о поклоне на лестнице с Зубовым, который был замечен дежурным камер-юнкером, знали уже и тоже перешептывались.
Вдруг зал пришел в движение. Пустые ложи стали быстро наполняться, хлопая дверьми. Генерал-полицеймейстер с озабоченным лицом пробежал по дорожке партера, несколько человек засуетилось и, похватав свои шляпы, тоже направилось к выходу, и, как по команде, в одно мгновение весь партер поднялся.
Государыня в сопровождении свиты вошла в свою ложу. Она села впереди, с тремя придворными дамами. Сзади остались мужчины, среди которых Зубов блестел своими бриллиантами.
Литта, оторвав взор от царской ложи, повел его вдоль первого яруса и в тот же миг почувствовал, что сердце его словно упало и ноги подкосились – она, Скавронская, была здесь!
Она сидела в ложе со своей сестрой, графиней Браницкой. Милое, дорогое лицо ее нисколько не изменилось. Она была все такая же, как прежде, если не лучше прежнего. Те же глаза, те же волосы, то же почти детское выражение. Она сидела и оглядывалась с любопытством кругом, радуясь, улыбаясь и как бы здороваясь с этою русскою, от которой она отвыкла, толпою и счастливая своим возвращением домой.
Толпа заметила графиню Скавронскую. Лорнеты направились в ее сторону, шепот похвалы сорвался с многих губ.
Литта стоял, не сводя взора с дорогой ему женщины, в упор до неприличия глядя на нее. Он совсем забыл, что с ним сделалось. Если бы он мог за минуту пред тем ожидать, что появление Скавронской произведет на него такое впечатление, то ушел бы из театра. Это была мучительная, но вместе с тем невыразимо прекрасная боль; как ни мало вяжутся эти слова между собой, но тут они как-то вязались.
Оркестр заиграл. Нужно было сесть на место. Литта, вероятно, ни за что не сделал бы этого, если б его сосед по креслу не задел его, садясь, и не извинился.
Литта опомнился и сел. Он уже не видел, как пластично шагала Шевалье по сцене, не слышал, как выпевала она свою роль; он ничего не видел, ничего не слышал и ни о чем не думал.
Так провел он весь вечер, и то казалось ему, что Скавронская видит его и только нарочно делает вид, что не замечает, то, наоборот, он был уверен, что она и не подозревает о его присутствии здесь; и он не мог разобрать, что для него было лучше: и то, и другое казалось одинаково тяжело.
Но вот занавес опустился в последний раз. Толпа неистово захлопала, вызывая актрису. Публика партера повалила к выходу. Литта смешался с ее потоком, который вынес его в большие сени театра.
Суетливые лакеи с шубами в руках отыскивали своих господ, господа – лакеев. Была невообразимая толкотня, кругом стоял не умолкавший говор.
Литту, который как-то бессознательно замешался в этой толпе, пожалуй, уже не отдавая себе отчета, зачем он здесь, толкали со всех сторон.
– Граф. . граф, здравствуйте! А я думала, что вы заглянете в мою ложу! – раздался под самым его ухом голос Кан-них.
Он поглядел на нее, как бы не понимая, что ей от него нужно. По счастью, его лакей, отыскав его в эту минуту, накинул ему на плечи шубу, и Литта, поклонившись баронессе, выскочил на крыльцо.
Здесь, у крыльца, стояли шум и гам, которые обыкновенно сопровождали разъезд многолюдных собраний. Экипажи подъезжали, как хотели, никто не распоряжался ими. Усадив господ, лакеи и кучера старались раньше других вырваться из общей путаницы. Это считалось особым молодечеством для форейтора и кучера, которые не обращали уже ни на что внимания, зацепляли другие экипажи, ломали их, давили народ, лишь бы «не осрамить» своего барина и вывезти его раньше других. Этот содом был до того обыкновенен, до того привычен, что казалось, иначе и быть не может, и Литта равнодушно смотрел, как, сшибаясь, путались кареты, как лошади, фыркая и топчась, били копытами и запутывалась неудобная для таких случаев упряжка, в шесть лошадей цугом.
