Михаил Волконский - Мальтийская цепь
Наконец сам толстый швейцарец Гидль приблизился к его столику и учтиво проговорил:
– Может быть, графу угодно отдельную комнату? Там будет покойнее.
«А, он меня знает!» – удивился Литта и, решив, что, вероятно, ему нужно послушаться хозяина, встал со своего места.
Гидль повел его по длинному коридору, минуя, однако, комнаты, где бывали обыкновенно гости. Они прошли весь коридор, потом повернули в какой-то закоулок, совсем темный, и наконец Гидль отворил дверь и впустил Литту в просторную горницу, убранную совсем не по-трактирному. Стены были окрашены густою, темною, мрачною краской; на простенке, против двери, висело большое распятие, посредине стоял дубовый стол, окруженный такими же скамейками; широкая лампа под зеленым абажуром бросала свой светлый ровный круг с потолка.
От стола навстречу Литте поднялся одетый в черное патер, и граф сейчас же узнал в нем Грубера.
Патер Грубер, деятельный член иезуитского ордена в Белоруссии, явился в Петербург под предлогом представления Академии наук каких-то своих изобретений по части механики. Он бывал, якобы ввиду искания покровительства своим проектам, в домах петербургской знати, Литта встречался с ним и, между прочим, видал его раза два у Канних. Каждый раз при встрече патер намекал ему, что желал бы сойтись с ним поближе, но Литта уклонялся от этого…
– Не ожидали встретить меня здесь, граф? – спросил Грубер на отличном итальянском языке.
Он одинаково свободно владел языками немецким, латинским, английским, французским, русским и итальянским.
Литта отступил назад и с невольным удивлением произнес:
– Нет, не ждал!..
– Ну вот видите! – улыбаясь, сказал Грубер. – Присядемте, однако, время дорого. Я давно желал поговорить с вами наедине, а между тем так случалось, что это было затруднительно. Друг к другу нам ехать тоже было как-то неловко, кому первому? Не так ли? Лучше всего здесь, на нейтральной почве… Правда ведь? – и, говоря это, Грубер садился и придвигал табурет Литте.
Граф присел к столу боком, как будто хотел встать сейчас.
– Прежде чем вы скажете мне что-нибудь, – остановил он иезуита, слегка прикасаясь рукою к его руке, – прошу вас об одном – та записка, по которой я вызван сюда, написана вами?
– Да, мною, – кивнул головой Грубер.
– Подпись, которая стоит под нею, взята вами случайно или вы имели какое-нибудь основание подписаться так?
Грубер медленным и долгим взглядом посмотрел прямо в глаза Литте и, поджав свои тонкие, бескровные губы, ответил:
– Совершенно случайно!..
Граф не поверил ему, но решил, что во что бы то ни стало будет знать истину.
XI. Ad majorem Dei gloria[17]
– Я не сомневаюсь, – начал Грубер, близко пригибаясь к Литте и засматривая ему в лицо, – что вы, как мальтийский рыцарь, есть и всегда будете верным сыном католической Церкви.
– Я тоже не сомневаюсь в этом, – проговорил Литта, – я всегда останусь в той религии, которую исповедую, в которой родился и которой служу как член ее воинствующего ордена.
– Аминь! – подтвердил иезуит. – Об этом и говорить нечего. Но мы с вами находимся теперь в чужой стране, окруженные темными людьми, на пользу которых готовы поработать, – так? Не лучше ли нам действовать сообща, граф?
– Наша деятельность слишком различна, – возразил Литта, – я не знаю, на чем же мы можем сойтись…
– Как различна? – перебил Грубер. – Наш орден действует для вящей славы Божией – ad majorem Dei gloria; неужели вы не готовы служить этой цели?.. Позвольте! – остановил он Литту, видя, что тот хочет перебить его. – Вы, конечно, знаете, что большинство ваших братьев по Мальтийскому ордену уже давно вступило в общество Иисуса… Отчего вам не примкнуть к ним?
Литта ответил не скоро.
– Святой отец, – проговорил он, как бы вдруг решившись высказаться, – насколько я слышал, иезуиты очень искусны в диалектике, но, простите меня, я буду говорить прямо, – не умею я идти окольными путями: мне не по сердцу многое в уставе вашего ордена…
Грубер нисколько не смутился этими жесткими словами.
– Что же не по сердцу вам, сын мой? – мягко, ласково и вместе с тем почти наивно спросил он.
Литта решил пойти совсем напрямик.
– Прежде всего «perinde ас cadaver», – продолжал он, – то есть «будь таким, как труп, уничтожь свою волю, чтобы подчиниться старшим»…
– Что же здесь дурного? – спросил патер.
– Нельзя допустить уничтожение свободной воли в человеке! Ведь все могущество, вся сила ордена, которому я служу, именно основаны на этой свободной воле.
– Мы не станем вдаваться в определение понятия воли, – перебил Грубер, – то правило, о котором вы говорите, необходимо лишь для тех лиц братства Иисуса, которые поступают в него как духовные члены; вы же останетесь рыцарем ордена Мальты, и для вас не необходимо это правило.
– Но все-таки оно есть! – настаивал Литта.
– Это как кому дано понимать: кто захочет уничтожить в себе волю, тому благо; это касается нас, но дурного в том нет ничего.
– Затем правило «reservatio mentalis»[18], – сказал Литта. – Ему впервые в жизни приходилось еще вести такую беседу с иезуитом о вещах, близко касающихся братства, и это интересовало его. – По этому правилу, насколько я знаю, можно сделать все, лишь бы мысленно найти себе оправдание, причем в крайнем случае можно даже просто считать таким оправданием слова «ad majorem Dei gloria».
– Это правдоподобно, – подтвердил иезуит.
– Но ведь это же ужасно! Ведь этак можно допустить все – и убийство, и всякое преступление.
– Но если цель благая? – воскликнул Грубер. – Разве для такой цели нельзя допустить зло, которое вознаградится потом добром?
– Цель оправдывает средства! – перебил Литта. – Это ужаснее всего. Неужели правда, что братья-иезуиты держатся этого правила?
– Правда, сын мой, правда, и тут нет ничего ужасного. – Грубер встал со своего места и выпрямился во весь рост. Глаза его блестели, ноздри слегка расширились. – Как? – заговорил он. – Вы порицаете эти правила, находите их дурными? А между тем смотрите, сколько блага сделали они, смотрите, какое могущество приобрело наше братство при помощи их! А где то зло, о котором вы говорите? Вы видели его?.. Нет, вы видели наши школы, вы знаете о наших трудах на пользу науки, вы слышали нашу проповедь. Разве это – зло?
Литта тоже встал и твердо произнес:
– Если в ваших школах преподают и в проповедях распространяют правила, которые вы защищаете теперь, то да, это – зло!
Но Грубер, казалось, не слушал его.
– Я вам говорю о том могуществе, которое имеет наш орден везде, – почти кричал он теперь, – весь земной шар в нашей власти, нет государя сильнее нас, и нет человеческого могущества больше нашего. Меня с вами столкнула судьба в России, соединимтесь же здесь, и я вам обещаю такое могущество, о каком вы и не мечтали никогда.
– Мне его не нужно, – тихо проговорил Литта и сделал шаг к двери.
Ему давно было уже не по себе. Несмотря на красноречие патера, он не мог сочувствовать ему. В этой комнате с тесными стенами было как-то тесно, душно, и от этого разговора Литта чувствовал, словно голову его сковывают железными обручами. Он сделал шаг к двери, забыв уже обо всем – и о подписи на записке, лишь бы уйти поскорее.
Грубер не выказал ни малейшего движения удержать его. Он стоял со скрещенными на груди руками, освещенный сверху светом лампы, и своими быстрыми карими глазами следил за движением Литты. Наконец он снова произнес:
– Граф, я обещаю вам могущество, силу, все, чего вы только пожелаете.
Литта, сморщив лицо, направился к двери.
– Граф, подпись на записке не была случайная! – вдруг произнес Грубер, и Литта, вздрогнув всем телом, вернулся и снова подошел к столу.
Кулаки его нервно сжались, грудь тяжело стала дышать, он не мог уже выговорить ни слова и только глазами и всем движением головы спрашивал объяснения.
Иезуит, сжав губы, не то улыбался, не то кусал их.
– Говорите же… ради Бога, – с трудом произнес Литта, опираясь на стол.
– Да что же говорить? – пожал плечами патер. – Чего вы волнуетесь так? Вы думаете, я даром вам говорил о могуществе нашего братства? – покачал головою Грубер. – Неужели вы думаете, что мы не знаем о вас ничего? Неужели вы думаете, что нам неизвестно то, что происходило в Неаполе? Разве я не вижу теперь, что вы до сих пор любите графиню Скавронскую?
Литта ничего не ответил, а только как-то непроизвольно махнул рукою возле лица и закрыл глаза. Выждав немного, Грубер опять заговорил:
– Вот видите ли… и вы не можете сказать, что это – неправда.
И в этих словах послышались другие слова, которые значили: «Вот видите, вы в моих руках теперь».
Литта сделал невероятное, почти нечеловеческое усилие и, совладав-таки с собою, проговорил:
– Ну что ж из этого? Люблю ли я или нет – это касается меня.
– Да! – протянул патер. – Но графиня, вероятно, скоро вернется в Петербург.
