Артамонов Иванович - КУДЕЯР
Первым поднялся Иван Шигона:
— И раньше, когда за грехи наши попущал Бог бесерменство на христианство и цари под Москвою стаивали, тогда великие князья в городе не сиживали.
Михаил Васильевич Тучков, возвращённый Иваном Бельским из ссылки, недовольно глянул в его сторону.
— В прошлые-то годы, когда цари под городом Москвою стаивали, тогда государи наши были не малые дети, истому великую могли поднять и о себе промыслить и земле пособлять, а когда Едигей приходил и под Москвой стоял, то князь великий Василий Дмитриевич в городе оставил Владимира Андреевича да двоих братьев своих, а сам уехал в Кострому. Едигей послал за ним в погоню и едва великого князя Бог миловал, что в руки татарам не попал. А нынче государь мал, брат его того меньше, скорой езды и истомы никакой не могут поднять, а с малыми детьми как скоро ездить?
Ване до слёз обидны слова Тучкова, ему, одиннадцатилетнему отроку, неприятны слова «малые дети». Прикусив от обиды губу, опустил глаза. Ох уж и вредный этот Тучков! Напрасно заговорил он об отъезде из Москвы — всем помнилось, будто мал и труслив их государь. От этой мысли отрок зарумянился.
Вслед за Тучковым стал говорить митрополит Иоасаф:
— В которые города государи отступали в прежние приходы татарские, те города теперь не мирны с Казанью; в Новгород и Псков государи не отступали никогда по близости рубежей литовского и немецкого. А чудотворцев и Москву на кого оставить? Великие князья с Москвы съезжали, а в городе для обороны братьев своих оставляли; князь великий Димитрий с Москвы съехал, брата своего и крепких воевод не оставил, и с Москвою что сталось? Господи, защити и помилуй от такой беды! А съезжали великие князья с Москвы для того, чтоб, собравшись с людьми, Москве пособлять и другим городам. А теперь у великого князя много людей, есть кому его дело беречь и Москве пособлять. Поручить лучше великого князя Богу, Пречистой Его Матери и чудотворцам Петру и Алексею[54]: они о Русской земле и о наших государях попечение имеют. Князь великий Василий этим чудотворцам сына своего и на руки отдал.
Бояре, выслушав митрополита, стали одобрительно кивать головами. Судьба великого князя была решена: ему надлежало остаться в Москве.
«А разве я сам не мог сразу сказать всем, что остаюсь в Москве и никуда не поеду из неё? Сам, сам виноват в том, что бояре не чтут меня, смотрят как на дитё малое! И ещё — трусоват я, а разве подобает быть государю напуганным, робким?»
В это время Иван Фёдорович Бельский приказал позвать городских приказчиков, а когда те явились, велел делать запасы на случай осады, пушки и пищали привести в готовность, по воротам, по стрельницам и по стенам людей расписать, а у посада надолбы[55] ставить.
Городские приказчики, внимательно выслушав воеводу, вскоре удалились — дело было для них не ново.
Тут в палату вошёл гонец из Коломны с вестью о том, что хан уже объявился на берегу Оки и вот-вот намерен перелезать через реку.
«Что бы такое мне сделать, чтобы бояре перестали считать меня дитем несмышлёным? Не написать ли мне в коломенский стан грамоту воеводам, чтобы они забыли споры о местничестве и единодушно встали бы на защиту отечества? Ведь книгчий Кир Софроний Постник не раз говорил мне, будто я во словесной премудрости ритор, естествословен и смышлением быстроумен. Так и напишу воеводам: послужили бы великому князю все за один, поберегли бы того накрепко, чтобы царю берега не дати; а перелезет царь за реку, и вы бы за святые церкви и за православное христианство крепко пострадали, с царём дело делали, сколько Бог вам положит, а я, великий князь, рад жаловать не только вас самих, но также детей и жён. Кого же Бог возьмёт, того я велю в памянник записать, а жён и детей буду жаловать».
В тот же день дьяк Иван Фёдоров повёз великокняжескую грамоту Дмитрию Фёдоровичу Бельскому и другим воеводам.
В третьем часу Силина дня Сагиб-Гирей в сопровождении Семёна Бельского, царевичей, уланов, князей и мурз выехал на берег Оки. Река несла свои воды в дальние дали, к Волге могучей. И над всем этим простором повисло чистое, без единого облачка, небо. Казалось, в этот самый день каждое существо нашло на земле своё собственное место, никто никому не мешает, наступило всеобщее согласие, воцарилась в природе гармония. Но такое впечатление быстро развеялось, когда на противоположном берегу реки татары увидели передовой полк русских.
— Пресветлый царь, — вкрадчиво произнёс Семён Бельский, — я оказался прав — нас встречает незначительная рать русских.
— Кто это стоит впереди полка?
Бельский приставил руку к глазам.
— Молодой какой-то, не ведаю я его.
— Это Ивашка Турунтай-Пронский, — доложил хану молодой мурза, недавно побывавший в Москве.
— Велю войску перелезать реку.
Всадники устремились было к воде, но русские воины пустили стрелы, и довольно удачно: несколько всадников было убито, жалобно заржали раненые лошади.
— Где же пушки, где пищали? Пусть прогонят русских от берега!
Когда пушки были установлены для боя и дали, залп, воины Турунтая-Пронского дрогнули — ядра побили немало людей, началась сумятица. Но в это время справа и слева показались две рати — одну вели князья Семён Иванович Микулинский и Василий Семёнович Серебряный-Оболенский, другую — Михаил Михайлович Курбский и Иван Михайлович Шуйский, а затем из-за дальнего леска выдвинулась большая рать, ведомая Дмитрием Фёдоровичем Бельским.
Сагиб-Гирей словно заворожённый смотрел, как чётко и слаженно движутся русские полки, глаза его сверкнули гневом.
— Семён! Ты сказывал мне, будто великого князя люди в Казань пошли, что мне и встречи не будет, а я стольких оружных людей в одном месте никогда нет видывал!
Хан повернул коня и устремился в свой стан.
Семён Бельский пристально всмотрелся в русские полки. И хоть далеко было, он увидел впереди главной рати своего старшего брата. Вот Дмитрий приложил руку козырьком к глазам и стал похож на славного русского витязя Илью Муромца — такой же тяжеловесный, спокойный, уверенный в своих силах. Да, многое изменилось с тех пор, как Семён вместе с Иваном Ляцким бежал к Жигимонту. Вопреки их ожиданиям Русь при малолетнем правителе продолжала крепнуть. Это было непостижимо уму. Дмитрий со многими воинскими людьми явился на берег Оки, а другой брат-Иван, наверно, возле юного великого князя в Москве. Они оказались дальновиднее его, Семёна, уверившего себя, будто объединёнными силами Жигимонта, Сагиб-Гирея и турецкого султана можно легко одолеть Русь, управляемую несмышлёнышем Иваном. Но вот пришёл к Оке со стотысячным войском Сагиб-Гирей и, едва увидев неприятельские полки, вознамерился в страхе бежать назад в Крым. А ведь это — конец всем его честолюбивым замыслам. Иван с Дмитрием оказались мудрее неразумного младшего брата, впавшего в гордыню. Что ждёт теперь его — презрение панов радных, кривые усмешки татарских вельмож, острый нож ногайца или астраханца? Семён впервые пожалел о том, что перед походом отверг присланное с гонцом предложение брата Ивана возвратиться в отечество. Участие в нынешнем походе Сагиб-Гирея навсегда отсекло его от Руси. Кто он теперь? Никому не нужный бродяга без роду и племени, презренный слуга многих господ. И хоть день был солнечный, жаркий, Семёну Фёдоровичу Бельскому стало вдруг знобко. Он тронул коня и неспешно поехал в стан Сагиб-Гирея.
К вечеру Силина дня к русским войскам пришли пушки. Узнав об этом, Сагиб-Гирей на следующий же день приказал начать отступление от берега. Хан пошёл той же дорогой, по которой явился на Русь. Князья Семён Микулинский и Василий Серебряный-Оболенский преследовали быстро отступавшего противника и отбили несколько пушек, доставленных затем в Москву.
В Москве радостный перезвон колоколов по случаю удачного отражения татарского нашествия, возвращения из похода русской рати. В Грановитой палате государь пожаловал бояр и воевод великим жалованьем, шубами и кубками. От имени бояр и князей государя благодарил Дмитрий Фёдорович Бельский:
— Славный государь наш! Когда получили мы твою грамоту, все воеводы пришли в восторг и со слезами на глазах читали её воинам. Прочтя же грамоту, говорили: «Укрепимся, братья, любовью, помянем жалование великого князя Василия. Государю нашему князю Ивану ещё не пришло время самому вооружаться, ещё мал. Послужим государю малому, и от большого честь примем, а после нас и дети наши; постраждем за государя и за веру христианскую; если Бог желание наше исполнит, то мы не только здесь, но и в дальних странах славу получим. Смертные мы люди: кому случится за веру и за государя до смерти пострадать, то у Бога незабвенно будет». У которых воевод между собою были распри, и те начали со смирением и со слезами друг у друга прощения просить. А когда я вместе с другими воеводами стал говорить приказ великокняжеский всему войску, то ратные люди отвечали: «Рады государю служить и за христианство головы положить, хотим с татарами смертную чашу пить».
