Артамонов Иванович - КУДЕЯР
Слуги наместника набросились на боярина, но тот легко разметал их.
— Как перед Богом говорю вам всю правду: не убивал я никого, напраслину на меня возводит сей человек!
Из амбара выволокли мертвеца.
— Да вы гляньте, люди добрые, как изуродовал боярин безвинного человека! — на всю улицу завопил Мисюрь. Толпа в ответ заревела по-звериному. — А слуга-то его сенцом убиенного присыпал, чтобы скрыть неправое дело. Вяжите их обоих и ведите в темницу!
Соловцова опрокинули, связали и поволокли со двора. Следом со связанными руками шёл ключник Аким.
В палате великого князя митрополит Иоасаф и боярин Бельский вели беседу о государственных делах.
— Ведомо стало нам, — тихо и внятно говорил Иван Фёдорович, — что Жигимонт несколько лет назад послал сказать литовской Раде, что до истечения перемирия с Москвой остаётся только три года и потому надобно думать, как быть в случае новой войны. В своём послании он писал: «Что касается до начала войны с нашим неприятелем московским, то это дело важное, которое требует достаточного размышления. Не думаю, чтобы жители великого княжества Литовского могли одни оборонить свою землю без помощи наёмного войска. Вам, Раде нашей, известно, что первую войну начали мы скоро без приготовлений, и хотя земские поборы давались, но так как заранее казна не была снабжена деньгами, то к чему, наконец, привела эта война? Когда денег не стало, мы вынуждены были мириться. Какую пользу мы от этого получили? Если теперь мы не позаботимся, то по истечении перемирия неприятель наш московский, видя наше нерадение, к войне неготовность, замки пограничные в запущении, может послать своё войско в наше государство и причинить ему вред. Так, имея в виду войну с Москвою, объявляем вашей милости волю нашу, чтоб в остающиеся три года перемирных на каждый год был установлен побор: на первый год серебщизна по пятнадцать грошей[51] с сохи, на второй год — по двенадцать, на третий — по десять; чтоб эти деньги были собираемы и складываемы в нашу казну и не могли быть употреблены ни на какое другое дело, кроме жалованья наёмным войскам».
Закончив чтение грамоты, Бельский отложил её в сторону. Юный государь думал о том, какие последствия для Руси могут быть из принимаемых Жигимонтом мер. Срок перемирия с Литвой истекает в этом году. Будет ли заключён новый мир или последует длительная кровопролитная война, он не знал. Это зависело от его советников, поэтому он внимательно вслушивался в речь митрополита Иоасафа:
— Война нам сейчас ни к чему, поэтому после окончания перемирия следует поговорить с литовцами об освобождении пленных.
— Литовцы, святой отец, в обмен на пленных требуют Чернигов и шесть других городов. Впрочем, Жигимонт для нас пока не опасен, хотя бы он и подготовился к войне с нами. Плохо то, что он постоянно сносится с крымцами, подбивает их к походу на Русь.
— Очень сожалею, Иван Фёдорович, но твой ближний родственник также пособляет ему в этом деле.
Бельский досадливо покраснел при упоминании о происках в Крыму брата Семёна. Ему было известно: минувшей осенью отъезжик писал Жигимонту, будто он сумел отвратить поход крымцев на Литву, и взял с хана клятву, что тот весною двинется на Москву. В знак благодарности литовский король послал своему верному слуге сто коп грошей, а королева добавила от себя денег. Иван Фёдорович надеялся использовать своё высокое положение при великом князе для возвращения Семёна в отечество. Не так давно он отправил к нему гонца с охранной грамотой для брата.
— До меня дошли вести, — поборов смущение, проговорил Бельский, — что крымский царь захворал и теперь вряд ли пойдёт на Москву.
— Государь, — обратился митрополит Иоасаф, — из Пскова приехали к тебе люди с челобитной.
— Где же они? — живо спросил тот. Ему наскучили речи о литовцах и татарах.
— Псковичи ждут твоего зова.
— Пусть войдут.
Челобитчики чинно вошли в великокняжескую палату, земно поклонились юному государю.
— Великий князь всея Руси, Иван Васильевич, — выступил вперёд пышнобородый Останя, — народ псковский прислал нас вместе с челобитной на наместника Андрея Михайловича Шуйского. Его люди, яко дикие звери, грабят и убивают псковичей, заставляют делать всё для них даром. Бояре носят Шуйскому поминки. От тех бед великое запустение в нашем граде. Многие посадские люди, не желая терпеть притеснений, подались в другие города и веси, торг оскудел, жизни совсем не стало нам от такого наместника. Потому бьём тебе челом и слёзно молим отозвать Андрея Михайловича Шуйского и дать нам другого наместника.
Пока псковичи излагали свои обиды на наместника, Ваня вспомнил свои — как волокли в темницу Ивана Овчину, как уводили в монастырь мамку Аграфену Челяднину, как убили любимого дьяка Фёдора Мишурина. Ко всем этим делам приложил руку Андрей Шуйский, и он никогда не простит ему этих обид. Но настало ли время казнить нелюбимого боярина? Что скажут по поводу несправедливостей, чинимых Шуйским, его советники?
— Всё ли вы поведали мне, псковичи?
Вперёд вышел известный на всю Русь колокольных дел мастер Тимофей Андреев.
— Хочу сказать ещё, государь, что Андрей Шуйский большую неправду чинит тем, кто не потакает ему. Многим большим людям псковским слуги наместника подбросили покойников, вынутых из свежих могил и изуродованных до неузнаваемости. И людей тех, обвинив в душегубстве, заключили в темницу.
— Святотатство какое! — не сдержал своего гнева митрополит.
— Обещаю вам, псковичи, разобраться в вашем деле, и если окажется сказанное вами правдой, Андрею Шуйскому не поздоровится. Ступайте и скажите всем псковским людям, что великий князь помнит о них.
Псковичи низко поклонились и вышли из палаты.
— Святотатство какое! — повторил Иоасаф. — Мёртвых из земли изымают и уродуют!
Иван Фёдорович Бельский напряжённо думал, как повернуть жалобу псковичей в свою пользу, во вред Шуйским. Если Андрея Михайловича отозвать с наместничества, он явится в Москву и сразу же начнёт пакостить ему, Бельскому. Посадить его за сторожи вряд ли удастся — мало ли чего творят наместники по городам и весям! Поэтому, когда великий князь вопросительно посмотрел на него, Иван Фёдорович сказал так:
— Я думаю, надо пожаловать псковичей грамотой, которая позволяла бы им самим обыскивать и судить лихих людей, разбойников и воров, не водя их к наместнику. Пусть этот суд творят выборные добрые люди. Что же касается Андрея Михайловича Шуйского, то его следует отозвать с наместничества и послать на время в собственные владения в Заволжье.
— Одобряю намерения Ивана Фёдоровича, — согласился митрополит Иоасаф.
— Пусть будет по-вашему.
ГЛАВА 11
Весной 1541 года Сагиб-Гирей занедужил, и поэтому поход на Русь, обещанный ханом Семёну Бельскому, не состоялся. Когда же крымский властитель поправился, то хотел было осуществить задуманное, однако его намерениям воспротивились князья и уланы. Особенно усердствовал московский доброхот Аппак-мурза.
— Пресветлый царь! Получил я весть от сына моего брата Магмедши Сулеша, он ныне в Москве и проведал, будто московский князь большое войско послал на Оку ради береговой службы. Потому не следует тебе идти на Русь.
Сагиб скривился.
— Недоволен я твоим племянником Сулешом. Был у меня здесь русский посол Злобин, который взял с меня шертную грамоту, а в той грамоте было писано, какие поминки великий князь должен был посылать нам. Получив эту грамоту, в Москве вознегодовали и потребовали, чтобы к ним прибыл наш посол. Послали мы Сулеша, и твой племянник тотчас же согласился без нашего одобрения переписать грамоту так, как надобно было боярам. Я эту грамоту разорвал и послал другую, с непригожими словами. В той грамоте я велел написать, что московский князь молод, в несовершенном разуме, а потому не может быть мне братом. Сулешу же я велел ехать домой. Но когда он хотел последовать моему приказу, бояре не отпустили его, а сказали: «Положи на своём разуме, с чем тебя государю отпускать: царь такие непригожие речи к государю написал в своей грамоте; и государю что к царю приказать: бить ли челом или браниться? Государь наш хочет быть с ним в дружбе и в братстве, но поневоле будет за такие слова воевать». И тогда я велел своим людям пограбить каширские места. Когда в Москве узнали об этом, то у Сулеша отобрали лошадей и приставили к нему стражу. А я ведь нарочно послал рать к Кашире, чтобы великий князь положил на Сулеша опалу. Да кто-то донёс об этом в Москву, и тогда великий князь приговорил с боярами пожаловать Сулеша. Так что не верю я твоему племяннику, будто на Оке скопилась большая рать. Ступай прочь.
Аппак вышел.
Сагиб-Гирей направился в гарем к своей любимой Зухре. Здесь был совсем иной мир: пахло благовониями, всё озарено каким-то загадочным янтарным сиянием, пол устлан чистыми пушистыми коврами. От благовоний голова начинает тяжелеть, возникает желание прилечь на устланную шёлковым покрывалом мягкую тахту, ни о чём не думать. Вот из-за занавески появилась Зухра в шёлковых лиловых шароварах, с широким поясом, унизанным драгоценными каменьями, с ожерельем, из-под которого выглядывают такие соблазнительные груди. Зухра вытягивает вверх руки, делает животом сладострастные движения, сперва медленные, ритмичные, а затем острые, зажигательные.
