Степан Злобин - Степан Разин (Книга 1)
– Русь велика, и мы с тобой хлебом всех не накормим, Иван, – мягче сказал Корнила. – Давай без свары рассудим. На сей раз я тебе сполна дам хлебное жалованье на всех, а больше ты баловать и своеволить не смей! – Корнила погрозил Ивану Тимофеевичу жилистым пальцем. – Тимофея, любя, терпел со всем его своевольством. А ты молод стоять на пути атаману всего Войска. А станешь еще колобродить – и задавлю!
Иван поправил шапку, словно попробовал, крепко ль сидит она на голове, и упрямо надвинул ее на самые брови.
– Корнило Яковлевич, не грози, не то нас казачество будет с тобой рассужать! – не поддаваясь мягкости атамана, жестко ответил он в сознании своей правоты.
Корнила вспылил:
– Ты что же, мятеж поднимать?!
– Эко слово боярское молвил: «мятеж»! – усмехнулся Иван. – Кабы думал ты о казацкой вольности, берег бы Дон, кто бы вставал на тебя мятежом?! Бояре давят казачество по Днепру и по Дону. Одно нам спасенье: всех казаков от Буга до Яика слить в едином казацком братстве. Державу казацкую учинить.
– От русского государя, что ль, отложиться хошь, оголтелый? – воскликнул Корнила. – Дурак ты, я вижу! Грозишь мне казацким судом?! Ай, страшусь! Ай, боюсь! Да хочешь, твои слова я скажу на кругу – и тебя, как изменщика, схватят... Во будет «держава», когда тебя закуют в кайдалы да повесят!.. Ведь мы государям московским цалуем крест, и ты цаловал... Куды ж ты воротишь?!
Иван смутился. Он понял, что в самом деле сболтнул лишнее.
Корнила увидел свою победу и вдруг уже ласково, по-отечески засмеялся.
– Горяч, Иван! Ну, вечером приходи пображничать. Угощу венгерским. И хлебное жалованье на сей раз получишь сполна на всех. А стариковскую ухватку кума Тимоша ты брось: не те времена.
И когда Иван на другой день собрался выехать из Черкасска, Корнила Ходнев послал ему на дорогу бочонок венгерского.
«А все же Корнила не зря мне дарит дары; знать, меня страшится! – возвращаясь из Черкасска, раздумывал про себя Иван. – Али, может, боится нас всех, верховых казаков, да нового, пришлого люда?»
И дома Иван ничего не сказал, каков был у него разговор в войсковой избе, а просто роздал сполна всем хлебное жалованье, на удивленье другим станицам, где не дали хлеба на вновь прибылых.
Так полетела по Дону слава о зимовейском атамане, заступнике голытьбы...
Пришельцы один по одному потянулись из разных станиц в Зимовейскую, надеясь, что не в этом, так в будущем году станут здесь полноправными казаками.
Большие толпы оборванного, голодного люда скапливались тут, приходя с воронежской и царицынской стороны. Уже не стало места в казацких домах, и пришельцы начали ставить себе ивовые шалаши за околицей. Ватагами бродили они в окрестностях и по улицам, неизменно встречая поклонами и приветом Ивана. Несколько раз они засылали к Ивану своих посланцев, прося у него заступничества перед войсковою старшиной. Оборванные и голодные, с жалким видом, бродяги шатались под окнами по станицам, выпрашивая хлеба. Иные, выклянчив старые сети или сплетя из ивы пузатые верши, ловили в Дону рыбу. Рвали в степях какие-то травы и варили из них похлебку. Наделали луков и стрел, чтобы бить в камышах и по степям дикую птицу.
К осени, когда в шалашах уже трудно стало укрыться от холода и дождей, бродяги начали рыть за Зимовейской станицей землянки – «бурдюги», как называли их на Дону. В станице пришельцев звали «бурдюжными» казаками. Когда же зимою замерз Дон и нельзя стало ловить рыбу, бурдюжные начали сходиться в небольшие ватажки, набегать на богатое донское Понизовье и разорять дворы домовитых казаков, тащить у них хлеб и отгонять скот.
Корнила прислал вестового к Ивану сказать, что если он не уймет бесчинцев, то войсковая изба вышлет на Зимовейскую станицу казацкое войско.
Иван призвал к себе атамана бурдюжных, беглого посадского астраханца Федора Шелудяка.
– Слышь, Федька, уйми своих, нам с Понизовьем не воевать за вас.
– А что же нам, с голоду сдохнуть? Мы вас, верховых, не шарпаем – ни овечки не взяли, а у пузатых в низовьях какой грех добыть себе хлебца?! – дерзко ответил Федор.
– На Дону без шарпальства. Верхи, низа – одно войско казачье, – сказал Иван. – За донскою чертой я вам не помеха. Сказывают, в воронежских да в тамбовских лесах медведей полно. Шли бы туды лесовать, – намекнул Иван.
Федор хитро поглядел на станичного атамана.
– Ружьишка нет, зелья, свинцу, – сказал он. – С пустыми руками ведь как лесовать!..
– Ружьишка сдобудешь у казаков. Не новое дело!
И набеги на Понизовье Дона вслед за тем прекратились. Зато из Москвы от царя пришло в войсковую избу письмо с требованием к Корниле унять воровских казаков, которые грабят дворян и купцов в Воронежском и Тамбовском уездах.
Корнила ответил, что «те воровские людишки – беглые крестьянишки, гулящие люди, стрельцы, а не казаки, и Войско Донское в их грабежах и татьбе неповинно».
Жизнь в бурдюгах за Зимовейской станицей кипела. Бурдюжные целыми ватажками выезжали с Дона и ватажками возвращались с добычей, делили «дуван», и тут начинался торг: они вывозили в станицы сукна, кожи, дворянское платье, сбрую, оружие, мясо и сало, меняли добро на хлеб, несколько дней пировали, шумели, вино разливалось в бурдюжном стане рекой, зазывали к себе и станичных на пьяные, озорные пирушки и вновь уезжали в набеги за рубежи казацких земель...
К концу зимы из Воронежа встретила их стрелецкая высылка в целый приказ стрельцов с пушками. Бурдюжных забили назад на донские земли. Они привезли с собой множество раненых, но никакой добычей разжиться на этот раз не успели. В бурдюгах начался голод. Скоро пошел по станице слух, что в бурдюжном стане валит людей «горячка», больные бредят в жару и умирают. Вновь появились в станице под окнами отощалые люди, просившие подаяния. Однако им нечего было дать: к весне поприелся весь хлеб и сами станичные нетерпеливо ждали хлебного жалованья.
Степан вместе с братом Иваном ездили с кречетами на весеннюю тягу. Летели гуси. Птицы увлекли за собою охотников далеко в весеннюю степь. Обвешанные добычей братья выехали из степи к самому Дону и лежавшему возле берега бурдюжному стану. Они хотели объехать стороною табор пришельцев, но собравшаяся у берега на пригорке толпа бурдюжных заметила их.
– Давно не бывал, атаман! – закричали Ивану.
– Заезжай, посмотри на житьишко собачье!
Десятка в два человек они приблизились к братьям, которые тоже свернули навстречу им. Многие из бурдюжных были с железными заступами в руках.
– Чего-то вы рыли? – спросил их Иван, в знак приветствия тронув шапку.
– Дома, последний покой людям строим! – хрипло сказал человек с красными слезящимися глазами, костлявый и тощий.
– Вишь, целое кладбище нахоронили! – кивнул второй могильщик на три десятка пригорков, оставшихся у них за спинами.
– А кормить бы нас хлебом – и были бы тоже казаки! – вставил третий. – Ведь сердце болит смотреть: вон сошел сейчас караван на низовья, вам хлеба повез от царя... А мы что – не люди?
Угрюмые, испитые, отерханные, мрачной толпой шагали молча остальные по сторонам всадников, направляясь к бурдюжному стану. Даже от самого вида их Степану сделалось не по себе. Ему было стыдно ехать рядом с ними с охотничьей потехи, усталому счастливой усталостью повседневно сытого человека, у которого есть дом и сад, жена, сыр, коровы, овечки и который получит из прошедшего на Черкасск каравана на свою долю хлеба, сукна и денег, а эти будут опять томиться в бурдюгах, ничего не зная о близких, покинутых там, в Московской земле, не имея ни доброй кровли над головою, ни одежи, ни хлеба...
– Шли бы порознь в другие станицы, кормились бы кое-как, – сказал им Иван. – А зимовейским одним как прокормить вас, такую орду?!
– К тебе шли. Ты праведней всех атаманов, людей блюдешь. Может, хлеба на нас исхлопочешь, как прошлый год.
Они подошли к бурдюжному городку, над которым летал пух. Весенняя тяга кормила и бурдюжных. Здесь тоже щипали гусей, уток. Увидев Ивана Тимофеевича, к нему сразу со всех сторон, от костров, шалашей и землянок, сошлись обитатели стана.
– Не добыть на вас хлеба, братцы. Я с осени вам говорил: не надейтесь, – сказал Иван. – Идите в другие станицы.
– Гонишь нас от себя, хозяин?! – вызывающе и озлобленно выкрикнул кто-то из-под самых копыт Ивановой лошади.
Иван взглянул вниз. Из дыры, подобной лисьей норе, вырытой под корнями дерева, глядело на него молодое рябое лицо, закопченное и вымазанное глиной.
– Чего ты орешь? – спокойно спросил Иван.
– Чем гнать нас назад, в неволю к боярину, велел бы нас лучше тут в ямах засыпать!.. Мы сами ляжем. Зови с лопатами казаков, – продолжал со злобой рябой из своей норы.
– Дура! – с обидой за брата остановил эти крики Стенька. – Заткнул бы глотку, коли умом не взял!
– И то – дура! – напали на рябого бурдюжные. – Ты дядьку Ивана зря клеплешь: он прошлый год скольким дал хлеба!
