Наталья Харламова - 300 спартанцев
В этот день на европейский берег высадилось десять тысяч персидских отборных пехотинцев под предводительством Отана, приёмного отца царицы Аместриды. На следующий день переправлялись всадники, священные лошади, колесница Ормузды и сам Ксеркс. Семь дней шла грандиозная переправа, по окончании которой незамедлительно отправились в путь. Корабли двигались вдоль побережья. Огромные нескончаемые полчища, будто стая саранчи, устремились к Европе. Глядя на эти немыслимые массы людей, Демарат думал: «Столько народу собрать против Афин, где нет ни золота, ни драгоценностей, только белый камень, оливы и виноград — вот и всё их богатство». У него никак не укладывалось в голове, что столько людей было собрано только для того, чтобы сокрушить маленькую Элладу. «Нет, — продолжал он свои раздумья, — дело тут не в богатстве. Сокрушить славу и доблесть эллинского племени — вот истинная цель. Варвар не может пережить, что есть какая-то часть земли, не знающая рабства, свободная от его ярма. Ненасытная его душа жаждет обладать всем миром. О, глупое человеческое тщеславие, сколько раз ты бывало посрамлено! Безумец, он думает, что побеждают множеством, что толпы варваров могут противостоять мужеству и доблести настоящих мужей!»
Во фракийском городке Дориске был назначен смотр войск. Ксеркс хотел в точности знать численность своей армии. Для этого мудрый Артабан посоветовал ему хитроумный способ. Они согнали десять тысяч человек, обвели место, которое они занимали, чертой и построили изгородь. Затем солдат оттуда отправили дальше, а пустующий загон заполнили новыми десятью тысячами. Так они пересчитали всё войско. Оказалось, оно составляло семьсот тысяч пехотинцев и восемьдесят тысяч всадников. Костяк этой армии составляла гвардия «бессмертных» — десять тысяч персидских отборных пехотинцев из самых знатных семей. «Бессмертными» они назывались потому, что число десять тысяч должно было оставаться неизменным. В случае смерти пехотинца, на место туг же заступал перс из другой воинской части.
Далее Ксеркс распорядился построить войско по родам и племенам. Десятки народностей из Азии, Африки, Скифии, Европы были согнаны в этот грандиозный поход. Военачальниками у них были свои местные князьки, а над ними персидские предводители — родственники и ближайшие друзья Ксеркса.
Конница составляла наибольшую гордость Ксеркса. Она также состояла из разных народов: сагартии, сражавшиеся арканами, мидийцы, индийцы, ливийцы, каспии, арабы, которым лошадей заменяли быстроходные верблюды. Эти-то арабские всадники на верблюдах и помогли когда-то Киру победить Креза. Ливийцы и индийцы выступали также на колесницах, запряжённых конями и дикими ослами.
Флот Ксеркса состоял из тысячи двухсот триер. Здесь были морские силы финикийцев, арамеев, египтян, киприотов, киликийцев, ликийцев и азиатских эллинов — ионийцев и дорийцев, а также островитян, которые вынуждены были участвовать в походе против своих соотечественников по принуждению.
После подсчёта численности всех сил Ксеркс велел построить войско в боевой порядок, а сам стал объезжать его на колеснице — одну народность за другой, спрашивая имя каждого народа, а писцы тут же делали записи. Завершив смотр сухопутного войска, он пересел с колесницы на сидонский корабль, где была для него установлена золотая сень, и поплыл мимо кораблей, построенных в одну линию вдоль берега и обращённых к нему носами.
Вечером Ксеркс велел позвать к себе в шатёр Демарата. Он был в самом приподнятом расположении духа. Зрелище огромной армады впечатлило его. Он чувствовал себя богом. И в самом деле, не было в этот день на земле человека могущественнее его. «И всё же ты только человек», — думал про себя Демарат, глядя на самодовольство царя. Ксеркс хвастливо обратился к спартанцу:
— Демарат, мне угодно задать тебе вопрос. Ты эллин, к тому же из самого славного в Элладе государства. Ты видел сегодня мою мощь. Скажи мне теперь: дерзнут ли эллины сопротивляться мне? Ведь даже если бы все они собрались вместе и к ним бы присоединились все народы Запада, они бы и тогда не смогли выдержать моего нападения. К тому же у них нет единства. И любой союз их распадётся, прежде чем будет создан. Ведь самое любимое их занятие — проводить время в распрях и словопрениях. Итак, я хочу знать твоё мнение. Что ты думаешь о предстоящей войне?
— Говорить ли мне правду, царь, или тебе в угоду? — спросил, помедлив, спартанец.
— Ты знаешь моё расположение к тебе, я не оставлю тебя своей милостью, даже если слова твои мне будут не по душе. Говори то, что думаешь, без утайки. У меня достаточно льстецов. Тебя ценю за твою прямоту и честность.
«Расположение и милость царей — вещь весьма ненадёжная, что бы там Ксеркс ни говорил, — размышлял Демарат, вспомнив несчастного Пифия, — тем не менее я спартанец, к тому же царского благородного рода, а значит, не подобает мне ловчить и льстить, уподобившись персидским придворным, хитростью под стать лисе и свирепостью — волку. Что бы ни было, буду говорить прямо».
— Царь! Поскольку ты велишь мне говорить правду, я скажу тебе всё, что думаю, не кривя сердцем, так чтобы потом никто не мог меня упрекнуть в двуличии. Ты знаешь, что бедность существовала в Элладе с незапамятных времён. Но она же и стала учительницей мудрости и находчивости. Мудрость и суровые законы вскормили свойственную нам доблесть. Вот этой-то доблестью Эллада спасается от бедности и тирании. В особенности же это относится к дорийскому племени и, прежде всего, к Лакедемону; где законы настолько превосходят обычаи всех других народов, как высокие горы низменную равнину.
— Но ведь ты сам, как я помню, рассказывал моему отцу всякие ужасные вещи о твоей стране. Тогда мне показалось, что нет несчастнее людей, чем обитатели Спарты, где все, начиная от царя и заканчивая слугами, влачат жалкое убогое существование, находясь под ярмом чудовищных законов, которые одинаково беспощадны ко всем. Разве ты не жаловался на ваши странные обычаи?
— Да, признаюсь, я многое тогда осуждал. Во мне говорили обида и гнев на моих соотечественников. Но теперь, когда обида улеглась и я имел много времени на размышления, я оцениваю наши законы иначе.
— Не хочешь ли ты сказать, что это персидские обычаи навели тебя на такие размышления? — спросил проницательный Ксеркс.
— Царь, твой отец и ты оказали мне гостеприимство, почтили меня своей дружбой, хотя я этого ничем не заслужил. Мои сограждане, которым я оказал немало благодеяний, за которых проливал кровь, заплатили мне неблагодарностью. Поэтому я не могу судить беспристрастно. Но всё же каждый любит то, что близко его сердцу. Скажу честно, мне больше по душе спартанский аскетизм, бодрость духа, пренебрежение к золоту и роскоши, чем пышная придворная жизнь. Привычка к самоограничению — залог истинной доблести и неподкупности. Лесть, лицемерие, предательство, притворство расцветают пышным цветом в роскошных царских палатах. Тут ничего не поделаешь. Таково свойство человеческой натуры. Взращённый в роскоши и изобилии становится изнеженным и завистливым. Он слишком любит приятности жизни и потому стишком жалеет себя, чтобы быть мужественным. Теперь я отчётливо это сознаю, только теперь понимаю причины наших жёстких законов. На расстоянии многое видится иначе. Мелкие детали уходят, остаётся главное. И вот в главном-то лаконские обычаи являются уникальными и не похожими ни на одно государство не только в Азии, но и в Европе. Я скажу тебе, царь, мои сограждане никогда не примут твои условия, которые несут рабство Элладе. При этом они будут сражаться с тобой, даже если все прочие эллины перейдут на твою сторону.
— Сколько же могут они выставить тысяч боеспособных бойцов, чтобы противостоять такой силе?
— Даже если у них будет только тысяча воинов, они всё равно будут сражаться.
— Демарат! Ты шутишь или говоришь серьёзно? Что за слова слетели с твоих губ? Тысяча воинов будет биться со столь великим войском! Ты хочешь сказать, что каждый спартанец может противостоять десяти моим воинам. В таком случае тебе как царю должны противостоять никак не меньше двадцати. Я видел тебя и других эллинов и не нахожу в вас ничего такого, что давало бы вам преимущество над персами. Мне бы следовало устроить испытание тебе и заставить биться прямо сейчас с двадцатью из отборных моих гвардейцев, чтобы наказать тебя за твои безумные слова. Но я обещал простить тебе всё, что бы ты ни сказал. Я не хочу твоей гибели, оценивая по достоинству такого редкого друга, как ты, хотя и нахожу твои слова неразумными. Я понимаю также и уважаю твоё желание возвеличить твоих соотечественников. Это делает тебе честь. Сказать по правде, я бы хотел иметь таких подданных, как твои сограждане, но ты говоришь, что это невозможно, что они предпочтут скорее умереть, чем покориться мне.
