Софья Могилевская - Крепостные королевны
Пожалели все и о веселой белоствольной роще, куда любили ходить по грибы и по ягоды. А еще больше тужили о проданной деревеньке. Многие из дворовых жили прежде в Комаровке, у многих там осталась родня. Стало быть, переходят сейчас родные к новому владетелю. А что новый барин задумает с людьми делать, разве ведомо?
Бывало, что кучер Илья привезет из Москвы и распоряжения Григорию Потаповичу Басову.
Ему приказывал барин все по части театра: «Пересмотри театральные костюмы к опере „Дианино древо“. Почисти, приведи в должный вид и уложи в лубяные короба. Может, и люди, и костюмы вскорости понадобятся».
То напишет барин Антону Тарасовичу. Только уже не приказывает, а просит: «Прошу вас, дорогой маэстро, поусерднее заняться с людьми оперой Фомина „Мельник, колдун, обманщик и сват“. С весны начнем ставить».
Однажды вдруг потребовались в Москву певица Катерина Незнамова и тенор Сафрошка Лопатин. Отправил их Басов.
Уезжали оба развеселые. Не чуяли над собой беды. Не думали, что навеки покидают эти места. Сулились, вот вернутся обратно и порасскажут: как в Москве у Спаса бьют, у Николы звонят, у старого Егорья часы говорят!..
Однако обратно не вернулись — ни Катерина, ни Сафрон. Потом люди рассказали, что проиграл их обоих барин в карты. Не то Шаховскому, не то Апраксину. И тот и другой держали в Москве театры, в которых играли крепостные актеры.
Вот какие дела-то пошли!
А великим постом пришла новая весть — барин женится!
На ком? Да на одной богачке! Хоть не очень молода она, хоть лицом не больно вышла, зато денег полны закрома. Хоть лопатами сгребай. И поместья есть. И дома в Москве имеются. И землица в Саратовской губернии. И деревни где-то под Владимиром.
Да точно ли женится барин? Может, только слухи?
Точнее быть не может: женится! Весной свадьбу сыграют.
Стали это известие обсуждать: к радости оно или к беде? Одни толкуют — хорошо. Барин разбогатеет — и нам от того хуже не будет. Другие сетуют — плохо! Переселится барин в поместье жены, и в захудение придет бариново Пухово. А уж если задумает поставить какого-нибудь нового управителя… Да если из немцев… Порядки иные пойдут, пропадет все пропадом.
И девчонки — Василиса, Верка, Фрося и Дуня — в своем флигельке тоже каждый вечер шептались. Сойдутся и обсуждают без устали неожиданную женитьбу барина. Вроде бы им что? Их дело — сторона! Какое же сторона, когда от бариновых дел судьба их зависит. Вон продана деревенька Комаровка, а в Комаровке вся Веркина родня — отец, мать, братья, сестры, тетки с дядьями. Чья теперь будет сама Верка? Урасовская или к новому владельцу перейдет? А про нового владельца ужасти какие слухи ходят! Жестокосердный. Тиран. Из своих людишек соки выжимает. Люди у него в нищете и голоде прозябают. Верка и вовсе закручинилась. Поговорки, присказки, перепляс свой даже забыла. Шептала:
— Слыхали, девоньки, намедни на насесте куры раскричались? Не к добру это, девоньки! Плохая примета. Уж это точно.
Григорий Потапович Басов да синьор Антон Тарасович — те на свой лад рассудили. Как говорится, со своей колокольни смотрели на предстоящую женитьбу Урасова. Свадьба, надо думать, будет богатейшая — пиры пойдут за пирами. А где гости пируют, как же обойтись без музыки и театра? Решили ко дню свадьбы как бы подарок приготовить, новую пьесу поставить. Сначала даже размолвка у них получилась: Григорию Потаповичу желательно было что-либо из русских опер ставить, а синьору Терручи хотелось итальянцами или французами блеснуть. Однако в конце концов поладили: будет у них всего понемногу: дуэт из итальянской оперы «Ринальдо», арии и балетные номера возьмут у французского композитора Гретри, а русские песни и хор, которым встретят барина, из оперы Фомина «Анюта».
Почему-то оба — и Басов и синьор Антон Тарасович — решили, что после венчания Федор Федорович с женой всенепременно пожалует в Пухово. Иного не предполагали. Как же, чтобы после свадьбы да не посетить родового поместья?
И надо сказать, что мысль о такой пышной встрече новобрачных всем пришлась по сердцу. Надоела зимняя спячка и безделье, в которых пребывали последнее время и музыканты, и певцы, и танцовщицы. Ведь Федор Федорович, по примеру Шереметева, не дозволял людей, приставленных к театру, занимать на иных работах. И вот все радовались, что снова приложат силы к любимому делу, снова начнутся репетиции. Басов с Антоном Тарасовичем так ретиво взялись за работу, что усердием своим остальных заразили и за собой увлекли.
Сперва было пожалел Антон Тарасович, что нет в их труппе Катерины Незнамовой, ее красивого низкого голоса. Но тут неожиданно Василиса себя показала.
После поездки в Кусково что-то в ней круто изменилось. Перестала она без конца прихорашиваться, перестала до надоедливости хвалиться своей красотой. Вдруг за ум взялась и с таким прилежанием стала заниматься пением, что Антон Тарасович не мог нахвалиться ею.
— Будет, будет из тебя толк, Василиса, — неустанно твердил Антон Тарасович теперь. — Это я говорю! Мне можешь поверить, миа амика…
Вот до чего хвалить стал: теперь не только Дуню, но и Василису величал по-итальянски «моя милая»!
Дуня же, как и прежде, занималась, не щадя сил. Скажи ей, чтобы с первыми петухами встала да на урок шла — побежит, довольная и счастливая. Прикажи ей петь всю ночь до утра, будет петь и усталости не почувствует…
К предстоящему празднеству Антон Тарасович разучивал с ней прелестную арию из оперы Гретри «Ричард Львиное Сердце». Эту арию Дуня пела даже на французском языке. С трудом, однако затвердила все слова. Аккомпанировал ей Петруша на виолончели.
Но хоть пела она по-французски, в мыслях произносила русские слова и всякий раз заливалась трепетным румянцем, когда в конце каждого куплета повторяла:
Коль скажет мне «люблю»,Дрожу я от того.И сердце затрепещет вдруг,Не знаю отчего.
Пела, а сама глаз не смела поднять, взглянуть на Петрушу.
Зимой репетишная комната пустовала — стояла нетопленная, неприбранная. Музыкальные инструменты — арфу, клавесин, ноты, пюпитры Антон Тарасович велел перенести к себе во флигель. Там и обучал музыкантов и певцов.
В репетишной же космами повисла по углам паутина. Пыль легла на пол, на картины, на зеркала, висевшие в простенках. Потускнели от грязи хрустальные подвески на люстре, застыли на них капли воска от обгоревших свечей.
А Басов вдруг решил все занятия теперь вести в репетишной. Даже у барина позволения не спросил, своим умом стал действовать. Послал девчонок туда прибраться. Ну, девчонки и постарались. Как говорится — не за страх, а на совесть!
Пол так навощили да натерли, что стал паркет блестеть, словно первый ледок на пруду, еще не запорошенный снегом. Работали вчетвером. Весело, дружно. Работая, песни пели.
Вроде бы от Пухова до Белехова дали неоглядные, а песни и там и тут похожие. Когда Вера, Василиса или Фросенька запевали, вместе с ними вровень пела и Дуня. И эти трое тоже подхватывали, лишь только Дуняша свои деревенские начинала.
Когда мартовское солнце, веселясь и играя, пробилось сквозь вымытые ими оконные стекла, лучи его осветили люстру на потолке, и в их свете засверкали хрустальные подвески и узкие зеркала на стене, улыбнулись им гипсовые купидончики, сидевшие на гипсовых пеньках. Тут Верка на радостях пустилась в пляс. Ухарски подбоченилась и пошла чуть ли не вприсядку. И Дуня вокруг нее завертелась. И Василиса не отстала, поплыла, помахивая мокрой тряпкой вместо платочка, шитого шелками.
Только Фросенька стояла в сторонке. Ей как-то вдруг сильно занедужилось: и в боку закололо, хоть криком кричи, и в озноб бросило, зуб на зуб не попадал. Видно, прохватило ее, когда она, разгоряченная, вместе с Дуней выскочила босиком и непокрытая прямо на снег вытрясать распашной занавес.
Перед тем как уйти им из репетишной, Дуня придирчиво оглядела комнату: хорошо ли они прибрались? Не осталось ли где пыли али паутинки малой? Либо еще какой-нибудь неисправности? Ведь уже с завтрашнего дня здесь у них пойдут занятия и с Антоном Тарасовичем, и с мадам — француженкой.
И снова, в который раз, вспомнилось Дуне то летнее утро, когда впервые она попала сюда, в эту комнату. Матрена Сидоровна не вела ее, а волокла, таща за руку. Пинком вытолкнула прямо вон туда, на середку. И стояла она, Дуня, всем на посмешище — простоволосая, кое-как одетая. Дура дурой. Этакой недотепой. Девчонки над нею потешались, а она не осмеливалась глаз поднять — ничего не видела, ничего не слышала, ничего уразуметь не могла. Горло сдавил ей стыд… И еще вспомнилось, как после дома, после ихней белеховской курной избы, как же ей здесь казалось распрекрасно! И пол этот, сложенный из гладких дощечек. И светильники на стене, обвешанные прозрачными бусинами на золотых цепочках, и эта картина, на которой стоит человек в странной, непонятной одежде, с венком на голове. Теперь-то она знает, что на картине нарисован бог Аполлон, а в руках у него лира… Не бог, которому она в церкви молится, а совсем другой — греческий бог. Бог музыки! Тогда она еще не знала, что и к ней придет ее самая большая радость — музыка. Те прекрасные звуки, которые она научилась понимать и без которых жизнь теперь для нее уже не жизнь. Спала ее душа в неразвитости, а музыка разбудила и заполнила всю, без остатка.
