И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович
Жизнь человеческая имеет несколько перекрестков, — свернул не туда, и с тех пор тянутся перед тобой заросшие, окольные тропинки. Лейтенант Андрей Звягинцев знал, что выбрал свой путь еще в июне сорок первого года, подняв руки вверх перед тремя немецкими солдатами. И что бы он после этого не делал, все было уже вторично, неважно, запоздало. Той минуты растерянности ему было уже не вернуть. Она стала главной в его жизни. Но об этом никому было лучше не рассказывать, потому что людей среди людей мало, а вот судей много, особенно из тех, кто понимает только себя, кто чувствует только свою боль.
Сейчас лейтенант был крайне взволнован. Это внешне ничем не выражалось, только бледное, заостренное лицо стало еще бледнее, а на щеках проступил слабый румянец. На станции при погрузке Андрей не видел плачущего генерала, его вагон загрузили раньше, но пассажиры поезда «Брест — Москва» за оцеплением уже стояли, и среди них Звягинцев вдруг увидел знакомое лицо. Парень, ровесник Андрея, неподвижно стоял за солдатами и, сузив глаза, с каким-то напряженным вниманием смотрел, как из грузовиков выносили ошметки прошедшей войны. На его скулах играли желваки. Их взгляды встретились всего на мгновение. Андрея тащили под руки, его ноги волочились по снегу, как у кошки с перебитым хребтом, но этого мгновения было достаточно, чтобы они узнали друг друга.
Словно в замедленной киноленте Андрей видел, как прищуренные глаза парня вдруг широко открылись, он напрягся еще больше, машинально сделал шаг вперед, но тут же уперся в плечо стоящего перед ним солдата. Звягинцева уже затащили в вагон, а парень все бегал вдоль цепочки оцепления, пытаясь заглянуть в открытые двери товарника. Затем поняв, что ему ближе не подобраться, он неожиданно снял с головы широкую, как у блатных, кепку, и низко, до земли, поклонился вагону, а затем и другим калекам, которых все продолжали и продолжали выносить из грузовиков. Солдаты на него оборачивались. Следом за ним страшному эшелону поклонилась какая-то женщина. Но этого Андрей уже не видел, его бросили на нижние нары, на охапку соломы, а пожилой усатый старшина помог расстегнуть ему шинель.
Эшелон через два часа тронулся, Пассажирский поезд тоже. Жизненные пути Андрея и того парня, когда-то соединенные в одно целое, вновь разошлись в разные стороны. Потрясенный неожиданной встречей лейтенант еще долго не мог успокоиться. Какая-то часть сознания говорила ему, что он ошибся, что такой встречи просто не могло быть, что его друг расстрелян немцами еще семь лет назад, а сегодня утром он увидел кого-то очень похожего, хотя глаза парня явно расширились, когда они на секунду встретились взглядами.
Эшелон продолжал мчаться на север, на станцию Сортавала. Там железная дорога заканчивалась, а на линии далекого горизонта, среди пустынных вод, стоял поросший лесом остров со скалистыми берегами, — остров Валаам, бывшие монастырские владения; по словам старшины, — самая тихая на свете обитель. Жизнь словно посчитала, что Андрею мало того, что он уже вынес. Но сейчас он не думал о будущем, случайная встреча снова вернула его к той минуте, когда он сдался в плен, сразу и бесповоротно выбрав свою судьбу. Со временем сон стал брать свое, стук колес убаюкивал, и лейтенант закрыл глаза.
А как только заснул, сразу стал видеть окраину Минска, деревню Масюковщину, крыши частных домов и множество белых аистов.
Аистов было очень много. Люди радовались, когда большие белые птицы вили себе гнезда в их дворах.
Потому что каждому известно, что аисты приносят счастье.
***В пассажирском поезде «Брест — Москва» вовсю рассуждали об утренней встрече со страшным эшелоном. Рассказывали друг другу об изуродованных солдатах без рук и без ног, закидываемых в вагоны как поленья, о десятках закрытых брезентом грузовиков, о плачущем фронтовике-генерале. Самого генерала больше никто не видел, он ушел из тамбура и закрылся в отдельном купе мягкого вагона.
— Главное ведь, — всех разом…. Не могли же их сутками в грузовиках держать, пока всех соберут. Значит, одновременно, в один момент, из разных городов забрали и на этот полустанок свезли. Приказ, значит, такой был секретный, — говорил в одном из отсеков общего вагона грузный мужчина с аккуратно стрижеными усиками. Мужчина был явным спекулянтом, он вез с собой сразу три тяжелых мешка и постоянно трогал их ногой под нижней полкой. Поймав сам себя на слове «секретный», он замолчал и уставился в окно, за которым тянулись заснеженные пахотные поля.
— Сосед у меня был в Вятке на улице Каштановой, — вступил в разговор его сосед, мрачный мужик с изрезанным морщинами лицом. — Его в сорок втором призвали, и сразу в мясорубку, под Сталинград. После первого же боя вернулся домой, без рук, без ног, и без языка. Мать его утром в тележке на рынок к пивной привозит, и он целый день там. Кто пивом угостит, кто водкой, стакан прямо к губам подносят. Он пьет, молчит, только глазами благодарит, да иногда мычит что-то. Одна старушка подошла, глядела на него, глядела, повздыхала, и говорит: «добил бы тебя кто-нибудь, сынок….» Наверное, тоже в том эшелоне уехал, — мужик помрачнел еще больше и неожиданно зло спросил, — Интересно, у матери его брали согласие, или так, прямо от пивной и забрали?
На его вопрос естественно никто не ответил, Все только вздохнули, представив, как несчастная мать до сих пор бегает по рынку, ища своего сына.
— Сердце кровью обливается, — добавила закутанная в платок пожилая женщина. — Сидит такой обрубок на перекрестке, культи ремешками к доске привязаны, глаз не поднимает, и чистит обувь прохожим, кто ногу на ящик поставит…. А на груди орден Славы. И что он при этом думает, только он знает. Как на такое смотреть?
— Жизнь жестокая штука, — подтвердил кто-то.
Кроме седой женщины в платке, мрачного мужика и спекулянта-мешочника, в отсеке сидел парень лет двадцати пяти, с худощавым, немного вытянутым лицом, одетый в потертое темное пальто с поднятым воротником. Глаза у парня были светло-голубые, волосы черные, короткие. Кепку он держал в руках. Во внутреннем кармане его пальто лежал сложенный вчетверо листок командировочного удостоверения на имя Александра Бортникова, электрика, откомандированного в город Брест для установки холодильных камер на новом мясокомбинате. В обсуждении утреннего происшествия он не участвовал, сидел, облокотившись спиной к переборке, отстраненно прикрыв глаза.
— А ты паря, повоевать успел? Или по молодости лет не взяли? — обратился к нему мрачноватый мужик, очевидно желая вовлечь в общий разговор.
Парень открыл глаза.
— Друга я сегодня встретил, — не отвечая на вопрос, неожиданно сказал он. — Под руки в вагон тащили. Думал, нет его на свете, а он живой. Обознаться не мог. Мы с ним с лета сорок первого в лагере военнопленных были. Здесь, в Белоруссии, в Минске, в Масюковщине. Вместе и в плен попали…. Шталаг номер триста пятьдесят два. Может, слышал кто?
При словах о плене в отсеке сразу повисла пауза. Спекулянт, многозначительно подняв одну бровь, сразу полез к себе в карман, достал оттуда кучу каких-то лежалых бумажек и стал их перебирать, словно нашел в них что-то интересное. Мрачноватый мужчина промолчал, отвернулся. И только пожилая женщина, пристально всматриваясь в лицо парня, нарушила общее молчание.
— В плену, говоришь… — медленно произнесла она, не отрывая от него глаз. — А у меня сын убит под Москвой. И брат там же. А ты, значит, отсиделся….
Парень вздрогнул. Его лицо мгновенно утратило выражение отстраненной задумчивости, стало заострившимся, жестким. Голубые глаза зло прищурились. Он открыл было рот, чтобы сказать какую-то резкость, но взял себя в руки и только усмехнулся.
— Да, отсиделся, — ответил он со странной улыбкой. — Простите, что живой….
Между тем поезд подходил к Минску. Черно-белые пахотные угодья с редкими перелесками закончились, замелькали крыши одноэтажных домов. Подсаживающиеся на полустанках бабы потянулись к выходу, привозя на рынки большого города сметану и квашеную капусту. По проходу прошел военный патруль. После него красный от натуги спекулянт потащил в тамбур свои мешки. Хмурый, сосредоточенный генерал в своем купе помогал жене и дочери паковать чемоданы. Колеса перестукивали по стрелкам.
