Юлия Белова - Житие святого Алибо
Барон открыл было рот, желая выразить возмущение своим заточением и столь бесцеремонным обращением с отпрыском славного рода, но что-то в глазах монаха, чего он не смог бы объяснить, но что напугало его даже больше несусветных угроз судьи Трибунала, совершенно неожиданно заставило его проглотить негодование. Он лишь сипло и даже робко пробормотал:
— Но… но король…
В этих словах можно было угадать целую речь. Ошеломленный непривычным обращением, сбитый с толку бесстрастными словами монаха, такими холодными и вместе с тем сулящими жар костра, измученный голодом и жаждой, основательно промерзший, Алибо попытался с несвойственной ему робостью напомнить судье Святого Трибунала, что его, как королевского вассала, судить может только король. И, конечно, монах прекрасно понял эту жалкую отговорку.
— Что «король»? Рауль III смиренный сын Святой церкви, конечно, старший сын, однако, всего лишь сын — слабый отпрыск, питающийся Ее мудростью. Не дело детей указывать родителям — Отцу нашему Господу, что в небесах, и матери нашей Церкви, что на земле. Смири гордыню, или безжалостный огонь поглотит твое тело и душу — и не будет этой муке конца.
И Алибо дрогнул, правда, выразилось это несколько странно. Он не пал на колени в молитве — науке смирения ему еще предстояло учиться, впрочем, учителя у него попались умелые, — не попытался оправдаться, доказывая свое благочестие, и не стал утверждать, что монахи впали в заблуждение. Он обиженно завопил, точнее захрипел, что он добрый рыцарь и вассал, и что коли он виноват, так король накажет его, но зачем же держать его точно грязного смерда в холодной и вонючей темнице и морить голодом?
Монах молчал, и от этого молчания Алибо стало совсем жутко, и панический страх перед нежданным и жестоким наказанием вылился в целый поток бессвязных жалоб. Барон поднялся, по привычке размахивая руками, и совсем не обратил внимания, как по знаку судьи в темницу вошел стражник и зашел ему, Алибо, за спину. Алибо как раз жаловался на холод и сырость тесной камеры, когда стражник резко рванул цепь. Нелепо взмахнув руками, узник с грохотом рухнул вниз. Это падение было куда тяжелее прежнего и, с размаху приложившись лицом о каменные плиты, бедняга в кровь разбил нос и губы, рассадил лоб. Оглушенный, испуганный, окровавленный, он беспомощно царапал ногтями каменный пол, пока стражник неторопливо подтягивал к стене цепь, волоча его по грязным плитам и гнилой соломе. А затем, случилось и вовсе немыслимое, чего доблестный Алибо не смог бы вообразить и в кошмарном сне. Низкородный стражник уселся верхом ему на спину, словно бы тисками сдавил бока, так что барон чуть не задохнулся, пребольно ухватил за волосы и вот так, за волосы, потащил его гудящую голову вверх, будто вознамерился сломать шею. Полузадохнувшийся Алибо отчаянно разинул рот, но безжалостный стражник собрал свободной рукой гнилую солому и запихал ее грешнику чуть ли не в самое горло.
— Сын мой, — голос монаха был спокоен и ровен, словно ничего особенного не случилось, — благие установления Трибунала не разрешают узнику говорить без дозволения судей и для иных целей, кроме творения молитв. Язык же ваш гнусен, как и эта солома, которую вам придется вкусить. Возблагодарите Господа за преподанный вам урок.
Алибо не в силах был вымолвить ни слова. Стражник уже слез с него, и узник, давясь от отвращения и отплевываясь, попытался подняться. Наконец, ему удалось встать на четвереньки, но от этого движения его так замутило, что согнувшись вдвое, Алибо вновь чуть не повалился и его вывернуло наизнанку.
— Нынче вечером палач покажет вам свои орудия, и если это не приведет вас к раскаянию, то наутро вы будете подвергнуты пытке, сначала простой, затем чрезвычайной, — тем же тоном договорил судья.
Барон с трудом приподнял голову, с ужасом глядя на возвышающегося над собой монаха, и этот монах, человек в общем-то невеликий, вдруг показался ему огромным, будто крепостная башня. Алибо опустил голову и заплакал.
* * *В заключении барон Алибо из Королевского Пожарища провел неделю, что объяснялось главным образом необходимостью привести в пристойный вид его разбитое лицо. Что же до всего прочего, то обращение узника на путь истины свершилось в тот самый первый день. Кто бы мог подумать, глядя как при виде монахов Алибо забивается в угол камеры и дрожит будто побитая собака, что еще недавно этот крепкий детина пировал в огромном зале своего замка, развлекался, травя псами провинившихся слуг, и столь рьяно осуществлял данные ему законом права, что в его деревнях трудно было сыскать девиц старше двенадцати лет. Судьям даже не понадобилось тратить время, предъявляя грешнику орудия пыток, ибо как только трясущегося узника ввели в камеру допросов и старательный палач приготовился объяснять, что он может сделать с помощью обычной веревки, скамейки, воронки и трех-четырех кувшинов с водой, Алибо забился в таких рыданиях и столь рьяно принялся признаваться в своих грехах, что пытку решено было отложить.
В целом никаких трудностей со спасением души грешника у монахов не возникало. Правда им пришлось изрядно повозиться, вдалбливая в голову Алибо перезабытые им молитвы, но все недостатки памяти барона искупались его горячим желанием заслужить прощение и паническим страхом перед костром.
О костре Алибо слышал каждый день. Следя за молитвами узника и выслушивая его признания, судьи не упускали случая заметить, что вот за такой же грех некий богохульник, не пожелавший раскаяться, был сожжен в столице королевства на медленном огне. А на четвертый день, когда не привычный к голоду барон, робко попросил еще один кусочек хлеба, судья, задумчиво глядя в потолок, принялся рассказывать, как лет десять назад добрый король Рауль III отдал свою супругу на суд Трибунала за проявленное ею неуважение к Церкви, и хотя грешная королева, брошенная в темницу на хлеб и воду, смирила в узилище свою гордыню, преступление ее было столь велико, что, как это ни прискорбно, судьи не могли оставить ей жизнь.
При каждом таком рассказе узник дрожащей рукой принимался творить знамения Веры и повторять молитвы. Страх перед наказанием мучил его днем и ночью. Он почти не спал, но стоило ему погрузиться в забытье, как он ясно видел пылающее пламя и слышал свои крики. Даже бодрствуя и молясь, он словно бы грезил наяву. Продлись его заточение чуть дольше, и Алибо мог бы помешаться, но монахи, не имеющие привычки излишне спешить, не любили и затягивать завершенные дела, и потому, как только лицо грешника зажило, а в своих признаниях он начал повторяться, ему был вынесен приговор. Трое судей в сопровождении стражников заполнили тесную камеру грешника, так что в конец перепуганный узник, совершенно подавленный этим грозным явлением, повалился монахам в ноги.
— Алибо, сын Эбля, сеньер Черного Урочища и барон Королевского Пожарища, ты уличен в гнусном богохульстве, порочащем Спасителя нашего, и тем самым заслуживаешь смерти. Однако, принимая во внимание твое искреннее раскаяние, снисходя к твоим мольбам и учитывая твое послушание, Святой Трибунал находит возможным оставить тебе твою жалкую жизнь и простить тебе твои прегрешения. Во искупление же твоего преступления Трибунал накладывает на тебя епитимью: да будешь ты облачен в шутовские одежды, и лишен права прикасаться к благородному оружию, и ездить верхом, и ходить обутым, и пить вино, и вкушать мясо, дабы это позорное наказание укрепило твое сотерианское смирение и послужило назиданием для грешников. И да будет эта епитимья длиться до тех пор, пока мы не решим иначе. Ежели же до нашего слуха дойдет, что ты, Алибо, нарушил хотя бы один из наложенных на тебя запретов, то Святой Трибунал объявит тебя злостным еретиком, и ты будешь возведен на костер и будешь гореть, пока не умрешь, а тело твое не обратится в пепел. Во имя Спасителя нашего, аминь.
А потом барона Алибо спешно помыли, подстригли и побрили, нарядили в лоскутный шутовской наряд и отпустили. Все же золото, снятое с грешного барона, и даже его одежда перешли в собственность Святого Трибунала в качестве платы «добрым лекарям».
* * *Слухов об исчезновении Алибо из Королевского Пожарища ходило немало. Кто-то утверждал, будто некий смерд, над чьей женой барон учинил насилие, размозжил ему голову дубинкой и, страшась виселицы, закопал тело убитого в лесу. Впрочем, этому мало кто верил, тем более что содержатель безымянной харчевни у дороги на Арверну клятвенно уверял, что якобы сам со своими дочерьми видел, как два стражника Святого Трибунала везли на телеге храпящего барона. Но и в эти утверждения верилось с трудом. Ну чем, спрашивается, барон Алибо мог прогневить Церковь? Однако же на пятый день исчезновения благородного рыцаря в деревенской церквушке при баронском замке появился суровый монах ордена Псов Господних, и тогда-то ошеломленные прихожане и убедились в правдивости слов хозяина харчевни. В испуганном молчании выслушали они приговор, вынесенный их господину, а также наставления, обязывающие их проявить милосердие к грешнику, но при этом сообщать в Святой Трибунал обо всех прегрешениях осужденного.
