Вероника Тутенко - Дар кариатид
Зато там нет больших домов, таких, как Александровский Пассаж. И нет трамваев, ярких, как будто игрушечных, всегда дребезжащих, как будто чем-то недовольны, особенно утром…
Но сладкие яблоки — совсем не то, что сага по утрам. Может быть, она и казалась бы просто безвкусной, если бы склизкая каша не была такой отвратительной на вид — бесцветной слизью в большой деревянной миске.
Тем не менее, Наталья как-то ухитрялась есть ее не спеша, как будто перед ней стояло красиво сервированное блюдо, приготовленное искусным поваром.
Степан поглощал варево быстро, без какого бы то ни было выражения на сонном еще лице, и только бросал на детей строгие взгляды, если кто-то начинал морщиться.
Больше всего доставалось, конечно, старшему, Сереже. Разве мог он упустить возможность состроить за столом смешную рожицу? Нет. Сидеть с постной миной, как на поминках? Еще раз «нет».
Казалось, все озорство, отпущенное обоим братьям, досталось одному Сереже. Темноволосый, в отца, с черными глазищами, он не мог сидеть спокойно ни минуты. Мать с опаской вглядывалась в эти глаза-угольки, как будто пытаясь угадать, какую новую проказу он задумал.
Совсем другое дело средний сын. Толик не доставлял родителям неприятностей, учился на «четыре» и «пять». Ни в школе, ни дома на него никогда не сердились. Да и может ли вызвать недовольство светловолосый, голубоглазый мальчишка с покладистым и кротким характером?
Нина старалась быть послушной. Глотала ужасную кашу, так и норовившую сорваться с ложки обратно в миску. Но больше на столе не было ничего.
И так до самой Пасхи… А тогда… Тогда бабушка — она обещала! — подарит настоящее чудо — красное яичко или даже много красных яичек. А мама напечет целую гору пирожков, и комнату наполнит сладковатый аромат теста вперемешку с аппетитным запахом мяса, а может быть, с грибами.
Но Пасха наступит весной, когда Казанка освободится ото льда и зажурчит в унисон с птичьими трелями. А пока на столе часто не доставало даже хлеба.
И все-таки Нина любила будни. За звенящий трамвай. Покачиваясь, он разгонял остатки сна, и новый день начинал искриться солнцем. Мамина рука сжимала ладошку крепко и ласково, а трамвай вез к бабушке.
Домик бабушки возвышался на холме над Казанкой. Маленький, деревянный, внутри он казался большим и просторным. Наверное, потому что внутри были большие зеркала. Большие зеркала в резных позолоченных рамах.
Отражения смотрели испуганно из этих огромных зеркал, как будто каждый раз начинали жить своей отдельной жизнью.
Зеркала о чем-то отчаянно спорили с комнатами, как будто видели что-то, что неведомо стенам с едва уловимым запахом плесени.
Стены были стары, но зеркала гораздо старше, может быть, старше самой бабушки. Громкое механическое «ку-ку», слишком громкое для тихой маленькой всегда полутемной комнаты, служившей одновременно гостиной и спальной, ежечасно взрывало ее печальную умиротворенность. Оловянная кукушка жила в больших настенных часах, старых, как все в домике над Казанкой.
Наталья оставляла на круглом столике с резными ножками остывшую уже миску саги и возвращалась за Ниной только вечером. А бабушка ложилась на кровать, сажала Нину рядом и рассказывала, рассказывала сказки.
Лицо бабушки было как будто из воска, так четко на нем обозначило время морщины. Волосы — тронуты инеем, и выцветшие краски жизни делали ее и саму похожей на жительницу того таинственного мира, где были красивые замки, в которых жили принцессы, и не было голода.
Нине казалось, бабушка жила всегда и будет жить вечно.
А сказки, которые она рассказывала, были как будто бы и не сказками. Как будто бабушка видела сама (Конечно, видела!) колдовские лесные озера, не столько зловещие, сколько таинственные, воздушные замки и бескрайние-бескрайние просторы, по которым простирается дорога неведомо куда.
То была настоящая реальность, куда более реальная, чем вечно промозглые и почему-то всегда в какой-то туманной дымке будни. Но оловянная кукушка с механическим упорством и упрямой пунктуальностью возвращала в старый дом над Казанкой.
Механическое «Ку-ку» было всегда некстати, хотя если бы не были так реальны бабушкины сказки, кукушка, наверное, казалась бы даже забавной.
Часто Нина засыпала под бабушкины сказки, и воображение уже во сне дорисовывало волшебные картины.
«Бабушка, расскажи еще сказку», — снова и снова просила девочка.
Умудренная годами женщина улыбалась мягко и грустно. Выполнять настойчивую просьбу внучки было одновременно приятно и утомительно.
И вот тиканье часов незаметно сливалось с потрескиванием дров в буржуйке и становилось звуками и красками другой реальности — то солнечной поляной, то мрачными ущельями.
С каждым днем оживающие эти картины становились все реальнее. Все призрачнее, все прозрачнее — грань между былью и небылью.
— А что было дальше? — нетерпеливо спрашивала Нина.
— Дальше? — бабушка закрывала глаза, и голос ее звучал как будто издалека.
Эту сказку, о маленькой принцессе в незнакомой стране, бабушка начала рассказывать, как только казанскую грязь стыдливо прикрыл первый снег. И растаял. Но потом выпал новый — искристый и пушистый, как огромное облако.
— А потом маленькая принцесса постучалась в двери черного замка, — вкрадчиво продолжала бабушка.
В комнате гуляли сквозняки, как будто они жили здесь всегда. Непостижимым образом стужа проникала сквозь заклеенные белой бумагой окна.
— Дверь открыл великан, — продолжала бабушка и помолодевшим голосом тихо задавала вопрос. — «Скажите, добрый великан, как мне найти дорогу домой?»
Нина слушала с замиранием сердца, и ресницы ее удивленных и сосредоточенных глаз почти закрывали взметнувшиеся, как крылья ласточки, брови.
— Иди, девочка, через лес, — отвечала бабушка сама себе голосом великана. — А когда деревья станут реже, ты увидишь широкую реку. Она темна и глубока. Но на другом берегу… Там всегда светит солнце, там много цветов и птиц… Там живут добрые люди. Они и покажут тебе дорогу до…
Бабушка всегда засыпала на полуслове с улыбкой на бледных губах. А Нина сворачивалась калачиком у нее под боком и тоже улыбалась и ждала, когда бабушка проснется и продолжит сказку…
Голос бабушки с каждым днем звучал все слабее, как будто по капле его покидали силы.
В начале зимы голос бабушки заглушало даже тиканье настенных часов. И теперь еще более странной обитательницей комнаты казалась оловянная кукушка. Более странной, чем если бы это была обычная живая птица.
Нина знала: бабушка слабеет от голода.
«Съешь еще хоть ложечку», — уговаривала девочка.
— Я не голодна, — отодвигала бабушка внучке загустевшую сагу. — Кушай сама.
Нина знала, что бабушка лжет, хотя ее ослабевший голос и звучал убедительно. Даже, пожалуй, слишком убедительно. Но не от голода ли у седовласой исхудавшей женщины тряслись руки?
Еще Нина знала, что бабушка не ест сагу, чтобы оставить ей, и тоже отодвигала сагу, как будто кому-то третьему.
Вечером придет мама. Всплеснет руками. «Опять не притронулись!» Заставит-таки съесть сагу на двоих и сама, глядишь, проглотит пару ложечек. Мама тоже вон какая худая. Почти как бабушка, но молодая. Особенно в кремовом платье.
Это голод во всем виноват. Голод. Назойливый, холодный, как оловянная кукушка из часов, но гораздо хуже. Он рыщет по Казани день и ночь, как будто серый волк из сказки ищет новую жертву. И хочется уснуть под белым-белым одеялом — пушистым, как снег, и теплым, как белый пушистый котенок. И хочется завыть — по-волчьи громко-громко. Пусть кто-нибудь услышит и покормит белым-белым хлебом.
* * *…Бабушка ушла из жизни незаметно. Тихо-тихо, как будто уснула. А может быть, она и перешла в мир иной во сне.
Нина спала рядом с ней. Проснулась, и не смогла разбудить бабушку. Это была ее первая встреча со смертью. За окном тихо падал снег. Той зимой Нине было только три года.
Четыре исполнится в марте. А потом станет четче грань между бытием и небытием. И появится страх того, что было до жизни. А пока прошлое не становится еще воспоминаниями, а разноцветно роится Настоящим, как будто бабочка быстро-быстро хлопает крыльями…
Чувства потери не было, как будто бабушка продолжала стоять за плечом в новом облике юной принцессы и рассказывала продолжение странной сказки, где были черный замок и солнце по ту сторону реки. Но плакала мама и братья напрасно пытались сдерживать слезы. Им было больно. И страшно.
Привычно роились снежинки, складывались в танцующие узоры, успокаивали холодными прикосновениями.
Белым саваном покрывали город сугробы. Город, в котором больше не было бабушки. В опустевший домик над рекой въехали другие люди, а часы с надоевшей кукушкой Наталья обменяла на муку.
